Образный мир есенинской лирики

Автор: И. Захариева

Поэзия С.А. Есенина хронологически вписывается в эпоху Сереб­ряного века. Большинство авторских поэтических систем, сложив­шихся в первой четверти ХХ века, несли в себе типологические при­знаки принадлежности к основным художественным направлениям 1900-1910-х годов - к символизму, акмеизму или к футуризму. Но для выяснения культурологического кода Есенина необходим инди­видуальный подход. Его творческий метод развивался в 1910-1925 годах в условиях постсимволизма. Поэт отстранялся от прогресси­рующих тенденций абстракционизма в искусстве (футуризм, конст­руктивизм и пр.). В то время, как русская поэзия освобождалась из плена мистической иллюзорности, он начал осознавать актуальность фольклорной традиции.

Незадолго до смерти Есенин сам попытался определить характер своей поэзии. В 1924 году он готовил предисловие к четырехтомному собранию сочинений (издание осуществилось в 1926-1927 годах, уже после его гибели). В автопредисловии содержалось пояснение: «В сти­хах моих читатель должен главным образом обращать внимание на ли­рическое чувствование и ту образность, которая указала путь многим и многим поэтам и беллетристам. Не я выдумал этот образ, он был и есть основа русского духа и глаза, но я первый развил его и положил основ­ным камнем в моих стихах. Он живет во мне органически так же, как мои страсти и чувства. Эта моя особенность, и этому у меня можно учить­ся так же, как я могу учиться чему-нибудь другому у других» (V, 223).

Насколько глубинным было есенинское понимание образности, показывает его статья «Ключи Марии» (1918), а также сохранивший­ся фрагмент, озаглавленный «Быт и искусство» (1921), к ненаписан­ной книге «Словесные орнаменты». Он размышлял о мистической, эс­тетической и культурной значимости древнерусского орнамента, запечатлевшего историческую жизнь народа в образах, и выдвигал об-разотворчество в качестве целевой установки для искусства во всех его видах.

Литературное объединение имажинистов, где в противоречивой позиции пребывал и Есенин, пыталось декларативно и творчески уп­рочить сохранение образности в поэзии. У них наблюдался уклон в сторону самодовлеющей образности, иногда противоречащей смыслу.

Есенин смыслу не противоречил, но был одержим идеей вездесущнос­ти образности. В «Ключах Марии» он усматривал символику даже в написании букв славянского алфавита, воспринимая их как часть об­щей фольклорной орнаментальности («...предки... не простыми завит­ками дали нам фиту и ижицу, они дали их нам как знаки открываю­щейся книги в книге нашей души» - V, 203).

В древнерусском орнаменте, по Есенину, «...каждая вещь через каж­дый свой звук говорит нам знаками о том, что здесь мы только в пути... и что за шквалом наших земных событий недалек уже берег» (V, 186). Бытовая и природная реальность в эстетическом сознании Есенина обволакивалась мистическим покровом, соединяя воедино миры ви­димый и невидимый. Его религиозное чувство было стихийно и отли­чалось свободой творческого восприятия. Языковые фигуры и словес­ные картины мыслились поэтом как составляющие компоненты целостного фольклоризованного орнамента. Словесный орнамент есе­нинской лирики наполнялся духовным смыслом, окрашивался интен­сивной эмоцией, психологически усложнялся.

Начинал Есенин как романтик. Романтический тип творчества предполагает создание эстетизированного идеального мира. Таким идеальным топосом для поэта в ранний, предреволюционный, пе­риод оказывалась реальная и мифическая «голубая Русь», рисуе­мая в облачении осенних деревьев средней полосы России (берез, кленов). Золотой наряд Руси сменялся алым одеянием, вытканным зарей. В заглавиях первых поэтических книг Есенина - «Радуни-ца»(1916) и «Голубень»(1918) - через названия весенних фольк­лорных праздников заявлено о значимости для него колористичес­кой палитры слова. Любимое поэтом сочетание цветов алого, голубого и золотого воспроизводило цветовой колорит старинных русских икон. Сочетание этих красок - вместе с пристрастием к звуковому лейтмотиву - колокольному звону - символизирует в есенинской лирике извечную слитность человека с плодоносящей природой: «Все мы яблони и вишни Голубого сада. / Все мы - гроздья винограда Золотого лета. / До кончины всем нам хватит и тепла и света!» (II, 28); «Звени, звени, златая Русь!». Преобладание радуж­но-лазоревого колорита и звуковой гармонии, ощущение единения с земным и небесным пространством убеждали в светлом мировос­приятии юного лирика («Чувства полны добра...»).

Поэзия Сергея Есенина, подобно роману в стихах, воплотила кру­гооборот его эмоционально напряженной жизни: впечатляющий период весеннего цветения, пору летнего лирического возмужания (1917-1918), угрожающие признаки преждевременного увядания, наступив­шую затем плодоносную золотую «осень жизни» и сгорание «на вет­ру» при первых зимних заморозках. Совершилось орнаментальное живописание «дерева жизни» есенинского героя.¹

Была разработана оригинальная система связанных с фольклором поэтических образов, которую можно назвать есенинской образной си­стемой. В ней проявилось искусное владение приемом лирического параллелизма на фольклорной основе. Автор нашел художественное соответствие универсализму национальной души в мире русской при­роды - через самовыражение лирического субъекта. Поэт сам призна­вал цикличность своей лирики: «Жизнь моя! иль ты приснилась мне? / Словно я весенной гулкой ранью / Проскакал на розовом коне» (I,163). Наблюдаемая цикличность дополнительно ритмизирует лирику Есе­нина и усиливает общее впечатление ее целостности.

Заметим, что такие характерные есенинские образы, как «розовый конь» и «голубая Русь» не импрессионистичны, а романтичны по сво­ей природе: они характеризуют мироощущение юного Есенина. А осен­няя «золотая роща» с облетающими листьями и «багряная ветка ивы» в более объективированном восприятии переводит колористику поры молодости поэта в иной возрастной период (здесь все закономерно, а не подвержено случайному впечатлению момента).

Лирический герой есенинской поэзии (до периода создания цикла «Москва кабацкая» в 1922-1923 годах) романтически обобщен и эс-тетизирован. Вначале он выступает солнцеподобным отроком, влюб­ленным в весну («Свет от розовой иконы на златых моих ресницах»). В 1917-1918 годах герой Есенина превращается в реформатора в еван­гельском обличии, ратующего за преображение планеты в духе крес­тьянской социоутопии («Нового вознесения я оставлю на земле сле­ды»). В годы горючей тоски и отчаяния (1919-1921), связанных с крахом социальных иллюзий, обретает голос «последний поэт дерев­ни», литературно стилизованный «хулиган» и «скандалист», защища­ющий «звериные права» земли от «железного» натиска цивилизации. Погребая в стихах свой ранний романтический идеал, Есенин принял кличку «хулигана» и «скандалиста» как литературную маску одино­кого бунтаря, бросившего вызов коллективистскому обществу. Но в стихотворной «Исповеди хулигана» он признавался, что под маской циника сохранил свое нежное, легко уязвимое сердце. А тоскливые на­строения объяснял в той же «Исповеди хулигана» одной-единственной

причиной: «Я очень люблю родину!». Говоря о смысловом содержа­нии своей поэзии, он подчеркивал: «У меня все о родине». Есенинс­кий хулиган и «скандалист» родственен Моцарту из пушкинской дра­мы. Он там именуется «гулякой праздным». Это произведение («Моцарт и Сальери») оказало творческое воздействие на автора по­эмы «Черный человек».

Ныне встает вопрос, уместно ли вообще называть смятенное ду­шевное состояние Есенина в период жестокого внутринационального противостояния творческим кризисом? В сущности, это были годы страдания и отчаянного бунтарства в стихах. Позиция поэта была близ­ка гуманистической позиции Максимилиана Волошина, заявленной им в стихотворном цикле «Усобица»(1919-1922). В разгар Гражданс­кой войны в России Есенин так же мучительно, как Волошин, пережи­вал крушение идей христианского гуманизма - мировоззренческого кредо всей русской литературной классики(«О, кого же, кого же петь / В этом бешеном зареве трупов?»).

После отсутствия в России в течение года и трех месяцев (с мая 1922 года до августа 1923 года), осознавая невозможность для себя более длительного отрыва от родной земли, Есенин вернулся, склон­ный примириться с общественными переменами («И думаю, и мыслю по-иному...»). В последние годы жизни в его лирике зазвучал голос, предельно приближенный к авторскому. Великолепным финальным аккордом позднего Есенина явился цикл «Персидские мотивы» (1925) с их апофеозом любви как величайшей ценности человеческой жизни. Эротика поэтизировалась восточными аллюзиями и колоритом лите­ратурной Персии. Перекинем мост на четверть века вперед к поздне­му И.А. Бунину. В новеллистическом цикле «Темные аллеи» (1938-1944) он так же прославлял «под занавес» любовь между мужчиной и женщиной. Любовь как высшая ценность жизни побеждала классовую ненависть и в России, и в условиях эмиграции.

В последнем стихотворении на патриотическую тему «Мелколесье. Степь и дали...» (октябрь, 1925) поэт создавал аллюзию Руси в образе летящей по зимней дороге упряжки коней и тем самым приобщался к созданию собирательного классического образа «Руси-тройки», связан­ного с именами Н.В. Гоголя, М.Ю. Лермонтова, А.А. Блока.

Развитие творческого метода Есенина шло по восходящей почвен­нической линии, следовавшей народной эстетике. До цикла «Моск­ва кабацкая» у поэта вырабатывался своеобразный фольклоризован-ный имажинизм. Далее на его орнаментальной основе разрасталась

вглубь психологизированная лирика, сочетавшая познание реально­сти и критичный самоанализ с романтическим максимализмом пат­риотической окрашенности («Я буду воспевать/Всем существом в поэте/ Шестую часть земли / С названьем кратким “Русь”») (II, 97). Под пером Есенина почвенническая стихия приобретала универсаль­ный характер («Поэты – все единой крови»).

Важный вопрос в связи с определением свеообразия образного мира Есенина – эмоциональная настроенность его лирики. Ярлык «упадоч­ного поэта» обнаружил свою фальшь и идеологическую заданность. Поэтической эмоцией в его стихах управлял порыв к преодолению сообственных негативных душевных состояний. Этот процесс внут­реннего боренья он изобразил посредством психологической разработ­ки мотива двойничества в поэме «Черный человек» (1925). В прощаль­ном, по сути, стихотворении «Кто я? Что я? Только лишь мечтатель...», написанном за две недели до смерти, поэт характеризовал себя как об­личителя собственных падений: «Удержи меня, мое презренье, / Я все­гда отмечен был тобой». Выдержав очередной душевный конфликт, он умел наслаждаться состоянием внутренней гармонии («И душа моя – поле безбрежное – /Дышит запахом меда и роз») (I, 215). В движении через страдание к радости, осложненной новой печалью, заключается драматическая тональность есенинской лирики.

В мире, где на новом витке технического прогресса опять возника­ет ностальгия по природной красоте и одухотворенному образу, вновь актуален Сергей Есенин с его фольклоризированной эстетикой ².

Примечания

¹ См. Ирина Захариева. Лирика Есенина: эмоциональность и образность. //
Годишник на Софийския университет, Том LXX, 2. факултет по славянски
филологии. 1979. София, 1982. С. 77.

² Множественность подходов к творчеству Есенина выражено в издании:
«Зборник матице српскэ за славистику» 50–51. Нови Сад, 1996. С. 315. Сбор­
ник с материалами международной конференции в Белградском университе­
те посвящен столетию со дня рождения С.А. Есенина.