Национальные гении России

Автор: О.Е. Воронова

Проблема «Есенин и Шолохов», имеющая, казалось бы, более чем серьезные основания для изучения, ставилась в отечественном литера­туроведении нечасто. На ее недостаточную разработанность и в то же время перспективность обращали внимание такие авторитетные ученые, как Петр Палиевский, Леонид Ершов, Анатолий Горелов, Владимир Хазан, Александр Михайлов, Федор Бирюков, Феликс Кузнецов.

В год символического совпадения юбилеев двух великих русских художников ХХ века дальнейшее изучение системно-типологических связей их художественных миров представляется особенно необходи­мым, поскольку позволяет не только глубже раскрыть уникальность творческой индивидуальности каждого из них, но и отчетливее пред­ставить глубинные закономерности литературного процесса ХХ века в целом.

Мемуарные источники свидетельствуют со всей очевидностью о том, что Шолохов не только был хорошо знаком с творчеством Есе­нина, но и относился к нему с особой любовью.

Так, близко знавший Шолохова писатель М. Обухов вспоминал: «В критике обходится молчанием близость Михаила Шолохова с Сер­геем Есениным. Михаил Александрович прочитал как-то <…> мне с десяток стихотворений Есенина. Я тогда почувствовал: это один из любимейших его поэтов». Обухов комментирует: «Да оно и понят­но. Метафоричность и вся образная система Есенина близки к народ­ной поэзии. Она не могла не увлечь Михаила Александровича, тоже близкого к самым истокам народного творчества»¹.

О том, с каким увлечением читал Шолохов наизусть в дружеском кругу среди произведений других поэтов стихи Есенина, вспоминал

и журналист Петр Гавриленко: «Впечатление исключительно силь­ное», - подчеркивал он ².

Что же так привлекло Шолохова в Есенине? Каковы наиболее зна­чимые точки соприкосновения в складе творческого мышления двух выдающихся мастеров слова? Каковы возможности сравнительно-ти­пологического изучения их художественных систем?

Прежде всего, это общность истоков, социально-эстетического ге­незиса их творчества. И дело здесь не только в изначальном сходстве «крестьянского» и «казачьего» взгляда на мир, к чему настойчиво сво­дила все мировоззрение этих писателей современная им критика. Глав­ное в другом: всечеловеческая значимость есенинского и шолоховско­го наследия обусловлена их общей народной праосновой, особым пристрастием к земельно-патриархальному укладу, к деревенскому космосу как родниковому истоку русской жизни, всей национальной мифологии природы и философии духа.

Есенин и Шолохов - художники с ярко выраженной ментальной доминантой, которые мыслят не столько образами, сколько архетипа­ми. Творчество каждого из них представляет сложную архетипичес-кую систему, основанную на национальных мифопоэтических универ­салиях.

Сакральным центром и есенинской, и шолоховской Вселенной яв­ляется архетип дома, художественным универсумом - модель мира -семьи, явленная в одном случае в образе крестьянской избы, в дру­гом - в образе казачьего куреня. У обоих художников мощно выраже­но почвенное ядро родового бессознательного, крепкими нитями удер­живающего их властью земли, зовом родной природы, голосом рода.

Отсюда - одноприродность метафорических систем Шолохова и Есенина, на которую указал еще 30 лет назад известный литературовед А.А. Горелов: «Оригинальный шолоховский прозаический стиль, ста­новясь в значительной степени аналогом поэтического стиля Есенина (выделено мной. - О.В.), этой квинтэссенции национальных земледель­ческих ассоциаций, запечатлел миросозерцание большинства русского народа, отражал историческое движение этого миросозерцания»³.

«Система земледельческих тропов»³ в равной степени присуща поэтике Есенина и Шолохова.

Так, есенинским «звездным злакам», высыпавшим на «голубое поле» небес, где ночью «лунного хлеба златятся снопы», а днем «ве­село гуляет солнечный сошник», соответствуют такие характерные шолоховские метафоры, как «звездное просо»(II, 24), «зернистые, как

свежеперевеянные, звезды» (III, 288), «пшеничная россыпь звезд» (IV, 63), «сеево солнечного света» (III, 283), «свет светоносных лу­чей» (III, 280).

Есенинской «Песнью о собаке» навеян, по всей видимости, такой, вполне оригинальный шолоховский образ: «Солнце, словно сука ще­нят, лижет степь» (I,154). Ср. также есенинское: «Лижет сумерки зо­лото солнца».

Вполне очевидны и другие образные параллели, выражающиеся в «оживотворении» космических стихий, расширении крестьянской усадьбы до масштабов Вселенной:

Есенин: Отелившееся небо

Лижет красного телка.

Шолохов: «Ласковым телком притулилось к оттаявшему бугру ры­жее потеплевшее солнце» (II, 236).

Воспринятый от фольклора земледельческий строй сознания вы­ражается и в других «космических» метафорах, построенных на обра­зах крестьянского обихода. Стремление выразить абстрактное и дале­кое через близкое и конкретное, неодушевленное через одушевленное проявляется, например, в метафоре «мельница-птица», восходящей к народной загадке с фольклорным генезисом: «Птица-юстрица кры­льями машет, а улететь не может». На основе этой загадки писатели создают собственные выразительные метафоры:

Есенин: Так мельница, крылом махая, С земли не может улететь.

Шолохов: «За ветряком… сипел ветер. Казалось Григорию, будто над ним кружит, хлопая крыльями, и не может улететь большая пти­ца» (II, 171).

В «Ключах Марии» Есенин объяснял истоки народного метафо­рического мышления стремлением древних предков примирить себя с непредсказуемостью космических стихий и безответностью про­странства, уподобить непонятные их разуму явления большого мира близким вещам их кротких очагов (V, 112).

На этом принципе конкретизации абстрактного построена и у Есе­нина, и у Шолохова метафора времени, как нити, пряжи:

Есенин: Прядите, дни, свою былую пряжу… В пряже солнечных дней Время выткало нить…

Шолохов: «Отравленная бабьим неусыпным горем, разматывалась пряжа дней…» (I, 170).

Разматывалась голубая пряжа июльских дней… (II, 191).

С многовековой традицией связано у Есенина и Шолохова и мета­форическое уподобление природно-исторических явлений образу коня, конницы, конского бега. Согласно есенинским «Ключам Марии», конь в народной символике есть знак устремления. Многократность мета­форического использования образа коня у Есенина и Шолохова обус­ловлена, в первую очередь, общими крестьянско-казачьими корнями их художественного мышления, в системе которого образ коня носил вообще сакрализованный характер.

В поэме Есенина «Пугачёв» природа выступает активным участ­ником исторических событий, и это находит выражение в образном строе ее языка.

Вот вззвенел, словно сабли о панцири,

Синий сумрак над толщью равнин.

Даже рощи

И те повстанцами

Подымают хоругви рябин (III, 38).

Уже слышится благовест бунтов, Рев крестьян оглашает зенит, И кустов деревянный табун Безлиственной ковкой звенит (III, 26).

У Шолохова природно-исторические параллели мотивируются теми же художественными причинами.

«К заре заморозок ледком оковывал мокрые ветви деревьев. Вет­ром сталкивало их, и они звенели, как стальные стремена. Будто кон­ная невидимая рать шла левобережьем Дона, темным лесом, в сизой тьме, позвякивая оружием и стременами» (III, 95-96).

Подобные созвучия удивительны, но не случайны. Дело в том, что крестьянский и казачий уклады жизни тяготеют к архитектурному типу мышления и строю бытия, для которого характерны «невыделен-ность» человека из патриархально-природного комплекса, ощущения особой слитности с землей и природой.

Напомним, в частности, что основой картины мира средневекового человека были «дом» и «двор». «В усадьбе земледельца заключалась модель Вселенной. То, что за оградой двора, - необработанная остаю­щаяся хаотичной часть мира страхов и опасений»⁴.

С точки зрения общности истоков национальной картины мира, на­циональной судьбы особенно интересно сопоставить драматическую

поэму Есенина «Пугачёв» и роман-эпопею Шолохова «Тихий Дон». Ведь поэма «Пугачёв» (1921 г.), свидетельствовавшая о глубоком понимании поэтом психологии и исторических судеб русского казачества, рожда­лась, по мнению некоторых исследователей, как прямой ответ на провал крестьянского повстанческого движения первых послереволюционных лет, одним из типичных примеров которого было Антоновское восста­ние в соседней с Рязанщиной Тамбовской губернии ⁵.

Есенинские и шолоховские герои, втянутые в водоворот братоубий­ственных сражений, мечутся в узком промежутке между «своим» и «чу­жим» пространством. Всем своим родовым «бессознательным» они влекутся туда, к родовой почве, оседлости, миру, покою:

Есть у сердца невзгоды и тайный страх От кровавых раздоров и стонов. Мы хотели б, как прежде, в родных хуторах Слушать шум тополей и кленов (III, 48).

О доме, о земле тоскует и измученный Мелехов: «Никому больше не хочу служить. Навоевался за свой век предостаточно и уморился душой страшно… Хочу пожить возле своих детишек, заняться хозяй­ством, вот и все… Говорю это от чистого сердца!» (IV, 334)

Братоубийственная стихия мятежа и рока вырвала крестьянство и казачество из «своей» родной почвы, лишила их корней, обрекла на беспокойное кочевье, устремила навстречу «чужому» миру - страш­ному, опасному, неизведанному. Изменив своему природно-патриар-хальному космосу, они оказались над бездной неведомого им «хаоса». Этот мотив с поистине апокалипсической неизбежностью звучит в по­эме Есенина:

Быть беде!

Быть великой потере!

Актуальный смысл есенинского «Пугачёва», соотносимый с траги­ческим пафосом шолоховской эпопеи, состоял в том, что поэту удалось вскрыть всю неразрешимость конфликта между патриархальными ил­люзиями и реальным ходом общественно-исторического развития, по­казать утопичность идеала мужицко-казачьей вольницы.

Как несколько позднее Шолохов, Есенин отразил в «Пугачёве» и других своих произведениях глубочайший драматизм прорыва патри­архального сознания из натурально-природного бытия к социально-историческому, раскрыл тему коренной ломки всех традиционных

представлений о мире, далеко не всегда завершающейся победой но­вых форм жизни над устоявшимся, освещенном веками, укладом:

Человек в этом мире не бревенчатый дом, Не всегда перестроишь наново… (III, 28).

Так устами Пугачёва Есенин по существу предвосхищает мучитель­ные размышления Шолохова и его любимого героя.

Конфликт социального и природного, семейного и классового, впос­ледствии всесторонне исследованный Шолоховым в «Донских расска­зах» и романе «Тихий Дон» на материале Гражданской войны (включая коллизию «отец против сына» - «сын против отца»), затронут несколь­кими годами ранее в есенинской «Песни о великом походе» (1924):

Красной Армии штыки

В поле светятся.

Здесь отец с сынком

Могут встретиться… (III, 126).

И Есенин, и Шолохов воспринимают революцию и Гражданскую войну как национальную мистерию, масштаб которой приобретет по­истине библейский характер.

Системно-типологические параллели между Есениным и Шоло­ховым просматриваются и в аспекте эволюции национального харак­тера. И лирический герой Есенина, и эпический герой Шолохова в лице Григория Мелехова являют собой национальный архетип ду­ховного скитальца, восходящий своими истоками к евангельскому прообразу «блудного сына». Они воплощают в себе ключевые грани русского национального характера, полного несоединимых крайно­стей и противоречий, духовных метаний, сопряженных с понятиями веры и совести, вины и раскаяния, греховности и святости, роковых блужданий духа и неистребимой жажды справедливости.

Современники великих и трагических потрясений в истории Рос­сии, герои Есенина и Шолохова проходят через испытания Первой ми­ровой войны, революции и Гражданской войны, во многом сходным образом воспринимая их бесчеловечную сущность. Свидетельство это­му - горькое признание лирического героя поэмы «Анна Снегина»:

Война мне всю душу изъела. За чей-то чужой интерес Стрелял я мне близкое тело И грудью на брата лез (III, 160).

Шолохов устами Григория Мелехова вторит ему: «Война все из меня вычерпала. Я сам себе страшный стал» (III, 256). «Меня совесть убивает, - говорит Григорий. - Зачем я энтого срубил?.. Хвораю через него душой. Аль я виноват?»

Оказавшись на духовном распутье перед неизбежным историческим выбором, герои Есенина и Шолохова задаются одним и тем же вопро­сом: «В каком идти, в каком сражаться стане?». Оба выражают свое ду­шевное смятение сходными по беспощадной искренности исповедаль­ными интонациями. В «Письме к женщине» поэт признается:

…В сплошном дыму,

В разворочённом бурей быте

С того и мучаюсь, что не пойму -

Куда несет нас рок событий (II, 122).

Не лукавит с собой и окружающими и Григорий Мелехов: «Я гово­рю, что ничего не понимаю… Мне трудно в этом разобраться. Блукаю я, как метель в степи…».

«К кому прислониться?» - с таким вопросом в душе живет Григо­рий. Уйдя от красных, став командиром дивизии повстанцев, он вновь терзается тревожными мыслями: «Против кого веду? Против народа… Кто же прав?»

На общем для них хронотопе «пути-дороги», встроенном в нацио­нальный метасюжет «ухода» и «возвращения», отрыва от почвы и веры и нового их обретения после бесчисленных утрат и потерь, строят Есенин и Шолохов свое понимание жизненных исканий человека из народа.

Как и в поэзии Есенина, ключевую роль в «Тихом Доне» играют мо­тивы разрыва родовых связей, роковых блужданий по ложным путям, сопровождаемых глубоким раскаянием и сознанием неправедно прожи­той жизни. Мучимый неутихающим голосом совести, Мелихов бессон­ными ночами казнит себя за все мыслимые и немыслимые грехи: «Иной раз не спишь ночью, глядишь в темноту пустыми глазами и думаешь: «За что же ты, жизнь, меня так покалечила? За что исказила? Нету мне отве­та ни в темноте, ни при ясном солнышке… Нету и не дождусь!..». Мотивы вины и совести являются ключевыми и в исповедальных стихах Есенина:

Ты прости, что я в Бога не верую -Я молюсь ему по ночам… (IV, 280).

Уход в «большой» мир, скитания в нем, попытки выбора между «своим» и «чужим» и возвращение в конце концов к истокам, отчему

дому, являются этапными вехами как в духовной эволюции лиричес­кого героя Есенина, так и в судьбе шолоховского героя.

В есенинском лирическом «я» то и дело прорывается будущая ме­лиховская жажда иного, «третьего пути», мечта о том, чтобы русский человек, «вечный пахарь и вой», земледелец и ратник, обрел бы вновь утраченную правду, волю и веру.

Как отмечалось, мелеховский курень занимает в художественном пространстве «Тихого Дона» такое же принципиально значимое мес­то, что и крестьянская усадьба в поэтическом «топосе» Есенина. В обо­их случаях это точка отсчета, исток жизненного пути и последнее при­станище их героев-скитальцев. Поэтому возвращение к отчему дому носит и у Есенина, и у Шолохова символический, искупительно-пока­янный смысл.

Возвращаясь на родину, герои Есенина и Шолохова оказываются свидетелями необратимого хода времени, разительных перемен. Род­ные до боли места кажутся им чужими. Их самих, так сильно изменив­шихся, не узнают даже односельчане, даже близкие. У Шолохова чи­таем: «Григорий внимательно, словно в чужой местности, разглядывал знакомые с детства дома и сараи». То же чувство испытывает и лири­ческий герой Есенина:

Грустно стою я, как странник гонимый, Старый хозяин своей избы (I, 287).

«На улицах было безлюдно, - пишет Шолохов. - Две или три зас­панные бабы повстречались Григорию неподалеку от колодца. Они молча, как чужому, кланялись Григорию…» (IV, 325).

Драму отчуждения от своих сородичей передает и Есенин в малень­кой поэме «Русь советская»:

Язык сограждан стал мне как чужой,

В своей стране я словно иностранец (II, 95).

В цикле «маленьких поэм» 1924-1925 гг. Есенин будто бы пред­сказывает финал, ожидающий Григория Мелихова в конце его жиз­ненных скитаний на родном пепелище:

Я никому здесь не знаком,

А те, что помнили, давно забыли.

И там, где был когда-то отчий дом,

Теперь лежит зола да слой дорожной пыли (II, 94).

Важно подчеркнуть: для Есенина и Шолохова тема разрушения патриархально-родовых связей носит не только исторический, но и архетипический характер, связанный с «мифом рода». Образ утрачен­ного в хаосе революции патриархального космоса-дома вырастает у них до своеобразного космологического символа:

Где ты, где ты, отчий дом, Гревший спину под бугром? Этот дождик с сонмом стрел В тучах дом мой завертел, Синий подкосил цветок, Золотой примял песок. Где ты, где ты, отчий дом? (I, 117).

Ту же «мироустроительную» функцию выполняет образ дома и в главном произведении Шолохова. «Дом в «Тихом Доне», - пишет современная исследовательница, - вполне традиционный образ, свя­занный с генеральной традицией в мировой литературе. Это дом-ков­чег, символизирующий и в материальном, и в духовном плане силу, сохраняющую все сущее и гарантирующую его возрождение. Кроме того, дом и род в романе-эпопее обеспечивают бессмертие националь­ной традиции, ее преемственность»⁶.

Подтекстовый пласт произведений Есенина и Шолохова заключа­ет в себе глубинную архетипическую память рода, восходящую к веч­ным символам, мифопоэтическим универсалиям, духовным констан­там национального бытия. Именно здесь, в мифопоэтическом слое их образного мира, обнаруживаются наиболее органичные и убедитель­ные параллели и созвучия.

Через «миф рода», как сквозь «магический кристалл», проступает в их произведениях «миф этноса», многомерная и сложная действи­тельность, раздираемая трагическими противоречиями, присущими ве­ликой и трагической эпохе революционного раскола мира.

Поэтому так убедительно звучит сегодня мысль, высказанная Фе­ликсом Кузнецовым в одной из его ярких работ последнего времени:

«Эти гении - Есенин и Шолохов - воспринимали революцию не как праздник, но как тектонический сдвиг, как прорыв в будущее -через страдания, боль и горе людей, через их разъединение.

Наше общество еще только приближается к подобному взгляду на эту великую и трагическую эпоху своего жизненного развития, только

учится видеть две стороны в процессе революционной модернизации России – героическую и трагическую, не отвергая ни той, ни другой».

Примечания

¹ Обухов М. Встречи с Шолоховым: 20–30-е годы. // Творчество Михаила
Шолохова. Л., 1975. С. 295.

² Гавриленко П. Шолохов среди друзей. Алма-Ата, 1975. С. 87.

³ Горелов А.А. Национальное мироощущение и стиль Шолохова // Шоло­
хов в современном мире. Л., 1977. С. 125–126.

⁴ Гуревич А.Я. Категории средневековой культуры. М., 1984. С. 60.

⁵ Хазан В. Проблемы поэтики Есенина. Грозный, 1989. С. 59.

⁶ Комирная Н.Ю. Концепция семьи в романе-эпопее М.А. Шолохова «Тихий
Дон». М., 2005. С. 12.