Любовью, нравом, молитвой... (Есенин и Клюев: к интерпретации их взаимоотношений)

Автор: А.И. Михайлов

К нынешней юбилейной годовщине Сергея Есенина (110-летие) уместно вспомнить и другого поэта, чья более зрелая подобная же дата (120-летие) отмечалась в прошлом году и чья жизнь так с есенинской тесно сопрягалась в их общую доюбилейную бытность, - а именно Николая Клюева. Вспомнить и еще раз поразмышлять об их непрос­тых взаимоотношениях, тем более, что давно уже в них «много почувствовалось»¹, но не все еще до сих пор прояснилось.

Существует такое латинское изречение в форме логогрифа, то есть стилистического приема, при котором фраза или стих строится на по­степенном убывании звуков первоначального длинного слова:

Amore, more, ore, re sis mini amicus.

Форма, как видим, игровая, относящаяся к словесной магии, одна­ко содержание серьезно:

Любовью, нравом, молитвой будь мне другом.

Приходят тут на память и слова Эпикура о том, что самое важное в жизни - это обладание дружбой, и, конечно же, Павла Флоренского из его «Столпа и утверждения истины», взятые, кстати, Клюевым в каче­стве эпиграфа к стихотворению, посвященному Анатолию Яр-Кравчен­ко («Моему другу Анатолию Яру», 1933): «Сердце, изъязвленное Дру­гом, не залечивается ничем, - кроме Времени да Смерти <...>

Для всех скорбей находятся слова, но потеря друга и близкого -выше слов: тут - предел скорби, тут какой-то нравственный обмо­рок. Одиночество - страшное слово: «быть без друга» таинственным образом соприкасается с «быть вне Бога». Лишение друга - это род смерти»².

Дружескими и просто приязненными отношениями Клюев был связан не только с одним Есениным. Достаточно вспомнить хотя бы А. Блока, Н. Архипова или только что упомянутого Анатолия Яр-Крав­ченко. И почти в каждом из этих случаев отношения между героями исчерпывались весьма определенным набором несложных контактных знаков. Возьмем, скажем, Блока и Клюева. Со стороны первого мы видим здесь благородное признание безусловных ценностей народа, которые доселе игнорировались его [Блока] сословием. Что же каса­ется отношений Клюева к Блоку, то они выстраиваются под знаком соревновательности с известной данью восхищения неоспоримым та­лантом всероссийски признанного поэта, но вместе с тем и некоторого осуждения его [Блока] не столько личной, сколько приписываемой ему по социальному происхождению (дворянин, интеллигент) гордыни, тем более что повод к этому подавал и сам Блок своими некоторыми выступлениями в роли «кающегося дворянина».

Взаимоотношения же между Клюевым и Есениным - это безбреж­ное море симпатий, антипатий, разрывов, примирений, негодований, искренних признаний в любви и верности, язвительных характерис­тик, запоздалых раскаяний и всепрощений, идиллических или, наобо­рот, горьких воспоминаний и прочее и прочее.

Переплыть это море полностью пока еще не удалось, хотя случаи эпизодических заплывов имеются.

Вернемся, однако, к тому самому латинскому изречению, которое представляется нам достаточным подспорьем в исследовании взаимоотношений весьма близких, как в нашем случае, людей: «Лю­бовью, нравом, молитвой будь мне другом». Думается, что его можно представить в некотором роде матрицей, которую можно наложить на взаимоотношения между Есениным и Клюевым и посмотреть, что здесь открывается.

Конечно же, это изречение универсальное: в нем выражено все основное, на что целенаправленно или интуитивно рассчитывает че­ловек, вступающий в контакт с другим в силу естественной, непрелож­ной симпатии к нему. Оно звучит почти как заклятие, как мольба к нему оказаться таким, каким заклинающий надеется иметь этого че­ловека в качестве близкого. Выражение такой надежды находим в ро­мане Достоевского «Идиот» в словах князя Мышкина после его зна­комства с портретом Настасьи Филипповны и разговоров о ней окружающих: «Это гордое лицо, ужасно гордое, а вот не знаю, добра ли она? Ах, кабы добра! Все было бы спасено!»³.

Итак, что раскрывается при наложении первого тезиса латинского изречения на взаимоотношения между Есениным и Клюевым: «Лю­бовью... будь мне другом!»?

Это, конечно, прежде всего, надежда, упование Клюева. Его любов­ный текст по отношению к Есенину как в творчестве, так и в личном поведении исключительно масштабен, о чем свидетельствуют и современники поэтов, на глазах которых протекал их «роман», и все клю-евские жанры, в которых этот текст со всей определенностью выражен. Это и письма (не только к самому Есенину, но и к другим адресатам), и стихи, и эссе, и сновидения, и частные беседы, к счастью, записанные.

Текст этот начинается уже с самых первых слов первого письма к Есенину: «Милый братик, почитаю за любовь узнать тебя и говорить с тобой...» («Словесное древо». С. 234).

Порой в своих признаниях Есенину Клюев доходит до самоуничи­жения. В итоге же от субъективного, интимно-личного чувства к Есе­нину как «прекраснейшему из сынов крещеного царства»⁴ он смог подняться до любви к нему как поэтическому гению России.

Есенин поначалу отвечал Клюеву достаточно теплым чувством, что дает о себе знать в обращенных к старшему другу дарственных надписях на своих фотографиях и в стихах 1917-1918 годов. Видимо, не случайно

и Г. Иванов касательно этого периода позже писал: «Он очень любит Клюева и находится под его большим влиянием»⁵. И объясняется это, конечно, радостью младшего поэта от сближения с едино­мышленником, пишущим на высоком уровне такие же, как и он сам, «деревенские» стихи, признанием за Клюевым авторитета «патриар­ха», учителя и мастера.

Но затем наступает период непрерывного - до самого, можно ска­зать, последнего часа, до намерения прикурить накануне гибели в клю-евских покоях от лампадки - мальчишеского бунта. Правда, известно высказывание Есенина о любви к Клюеву и тогда (перед этим самым намерением): «Ты подумай только: ссоримсямы с Клюевым при встре­чах кажинный раз. Люди разные. А не видеть его я не могу. Как был он моим учителем, так и останется. Люблю я его»⁶, - но оно мало что при­бавляет нового в отношении Есенина к Клюеву.

Второй тезис: «Нравом... будь мне другом!».

Вот уж в чем, действительно, не смогли сбыться надежды поэтов относительно друг друга.

Правда, какое-то время, в ранний период их общения, идеал Клюе­ва мог еще совпадать с тем, что представлял тогда собой Есенин, высту­павший в ореоле таких автоэпитетов, как «ласковый послушник», «светлый инок», «отрок светлый», «захожий богомолец» или собствен­но клюевского о нем - «златокрылый юноша». А уж названия первых есенинских сборников стихов - «Радуница», «Голубень», «Преображе­ние» - самые что ни на есть, можно сказать, «клюевские». Вот тут ха­рактером, нравом Есенин, действительно, являлся подлинным другом Клюеву.

Но затем все решительно и необратимо меняется. Есенин раскрывается совершенно другой, противоположной стороной своего характера, нрава, поведения. Например, уже в названиях новых, из­данных после 1917 года книг стихов: «Исповедь хулигана», «Стихи скандалиста», «Москва кабацкая». В кощунственных стихах поэмы «Инония», где поэт отказывается от Христа, грозится «выщипать» Богу бороду и языком «вылизать» на иконах «лики мучеников и святых»⁷. То же самое и в публицистике, например, в одной из редакций «Же­лезного Миргорода», где не сдерживает саркастического упрека рус­ской религиозности:

«Убирайтесь к чертовой матери с Вашим Богом и с Вашими церк­вями. Постройте лучше из них сортиры, чтоб мужик не ходил «до вет­ру» в чужой огород» (V, 267).

Все это не могло не ужаснуть глубоко религиозного Клюева. Об этом есенинском отступничестве он много скорбит и в стихах, обра­щенных к самому Есенину, и в письмах к нему, и в высказываниях другим лицам. Так, итальянскому слависту Этторе Ло Гатто запомни­лось, с какой «скорбью» говорил ему Клюев о «святотатственных сти­хах» Есенина.

Скорбь Клюева об утрате того Есенина, который некогда полнос­тью и своим характером, и своим нравом был ему другом, а затем сделался столь мрачным отступником, все же в дальнейшем была в какой-то степени утешена. Это произошло тогда, когда в поэзии млад­шего «словесного брата» последних лет стали отчетливо пробиваться покаянные строки, как, например, в стихотворении «Мне осталась одна забава...» (1923), с обращением в нем к тем, кто будет находиться при последнем часе поэта:

Чтоб за все за грехи мои тяжкие, За неверие в благодать Положили меня в русской рубашке Под иконами умирать (I, 186).

А среди отрывков, набросков и экспромтов последних месяцев жиз­ни Есенина содержится и вовсе примечательный фрагмент:

Ты прости, что я в Бога не верую -Я молюсь ему по ночам (IV, 280).

Как будто бы обращено непосредственно к Клюеву, да и кто дру­гой, кроме него, мог бы ожидать от автора подобного рода признаний!

В связи с этим и нам не следует так уж резко разделять Есенина на два несовместимых типа характера и поведения: «светлого отрока», «монастырского жителя» и - «хулигана», «скандалиста». Не случай­но Г. Адамович увидел в его поэзии и судьбе воплощение великой темы блудного сына, темы возвращения в отчий дом после грехопадения, с «типично русскими нотами раскаяния, покаяния».⁸

Да и Клюев был достаточно мудр, чтобы не отторгать от себя Есе­нина «падшего», воспринимать его все же в целом, продолжать лю­бить его всякого. Он даже скорее был готов перестроить свою образ­ную систему в изображении Есенина, нежели от него отказаться. Так, от безусловных пиетизмов в ранних характеристиках Есенина («Прекраснейшему из сынов крещеного царства...», «Даль повыслала отрока вербного...» и т. д.) он переходит к образам оксюморонного,

в итоге компромиссного характера, чтобы запечатлеть в них свое при­ятие Есенина противоречивого, как, например, в поэме «Плач о Сер­гее Есенине» (1926): «Рожоное мое дитятко, матюжник милый...» («Сердце Единорога». С. 655).

Переходим к последнему тезису латинского изречения: «Молит­вой будь мне другом».

Вообще, текст сакрального характера в достаточной степени при­сутствует как у того, так и у другого поэта. У Клюева, правда, больше, чем у Есенина, у которого он ограничивается в основном ранней ли­рикой, мир которой раскрывается преимущественно как Святая Русь. Отсюда обилие в стихах этого периода (середина 1910-х годов) литур­гических фрагментов: «Господи Исусе...», «Осанна!», «Спаси, Госпо­ди люди твоя», «О Боже, Боже...», «Или, Или, лама савахвани...», «О Матерь Божья...», «Молюсь дымящейся земле...» - неважно, что сам по себе лирический герой зачастую здесь еще полуязычник, важна са­ма сакральность текста.

Все это так. Но нас, естественно, больше интересует выражение сакральных чувств этих поэтов по отношению друг к другу.

Ну, конечно, молитв Есенина, обращенных к Клюеву или за него воз­носимых, мы, разумеется, не найдем, как бы ни старались. Но вот сак­ральный текст Клюева по отношению к Есенину - один из самых про­странных в творчестве поэта, к тому же он многожанрово обозначен.

Уже в первом посвященном Есенину стихотворении он выступает с божественным атрибутом - «светом»⁹:

Но с рязанских полей коловратовых

Вдруг забрезжил конопляный свет («Сердце Единорога». С. 298).

А в следующей строфе из этого «света» появляется и сам сакраль­ный герой: «Даль повыслала отрока вербного...». После чего уже сле­дуют и «заутрени росные...», и в появившемся герое [«Есенине»] обнаруживаются функции мессии:

Не ты ль, мой брат, жених и сын,

Укажешь путь к преображенью? (Там же. С. 299).

Сакрализация образа Есенина осуществляется и в следующем стихотворении этого «есенинского» цикла «Ёлушка-сестрица...»:

Он пришелец дальний, Серафим опальный, Руки - свитки крыл.

Как к причастью звоны,

Мамины иконы,

Я его любил.

И в дали предвечной,

Светлый, трехвенечный,

Мной провиден он (Там же. С. 300).

Да и позже, немало уже перетерпя от Есенина-отступника, Клюев все же назовет его в самой большой из последних поэм «Песнь о Вели­кой матери» (между 1929 и 1934 гг.) своим «богоданным вещим брат­цем» («Сердце Единорога». С. 806).

А взять письма! В пространном послании к Есенину от 28 января 1922 года Клюев так и обращается к нему, как к некоему мессии, иску­пителю России, обреченной большевиками на гибель: «Страшная клят­ва на тебе, смертный зарок! Ты, Иерусалим, сошедший с неба.

Молюсь лику твоему невещественному» («Словесное древо». С. 252).

Куда же дальше! Прямо Христос здесь Есенин.

Другой клюевский жанр - коротенькие эссе, записанные Н. Архи-повым вслед за высказываниями Клюева, которые можно отнести к устным наброскам оставшегося ненаписанным воспоминания о Есе­нине. В одном из них, относящемся к 1926 году, находим: «У меня есть что вспомнить о нем (то есть Есенине. - А. М.), но не то, что надо сей­час; у одних для него заметка, а у меня для него самое нужное - молит­ва» («Словесное древо». С. 69).

Да, что и говорить, «молитвой» Клюев был другом Есенину в «пол­ной мере, чего не скажешь об отношении Есенина к нему.

На этом, то есть на просьбе о «молитве» латинское изречение и завершается, но его можно было бы дополнить и другим рядом чело­веческих свойств, на которых строятся или, по крайней мере, должны были бы строиться отношения между близкими людьми, в том числе и поэтами, творческих контактов между которыми мы преднамеренно не коснулись, ограничившись, в соответствии с заданной темой, лишь этическим полем их взаимоотношений. Их любовь-вражда друг к дру­гу - поучительный пример того, что не все ожидаемое и желаемое здесь осуществляется. И каковы тому были причины исторического или субъективно-личного характера, предстоит еще разобраться.

И вот тогда-то, может быть, и будет написана о них книга, заяв­ленная С. Городецким еще в двадцатые годы прошлого столетия.

Примечания

¹ Из первого письма Клюева к Есенину от 2 мая 1935 года в ответ на его
послание: «Мне много почувствовалось в твоих словах, продолжи их, милый,
и прими в сердце свое» (Клюев Н. «Словесное древо». СПб., 2003. С. 234).
В дальнейшем ссылка на это изд. дается в тексте с указ. стр.

² Дается по клюевскому цитированию Флоренского: Клюев Н. Сердце Еди­
норога. СПб., 1999. С. 609, 610. В дальнейшем ссылка на это издание дается
в тексте («Сердце Единорога») с указ. стр.

³ Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1973. Т. 8. С 32.

⁴ Из посвящения к первому стихотворению «есенинского» цикла «Оттого
в глазах моих просинь...» (альманах «Скифы». СПб., 1917. Сб. I), при включе­
нии в последующие издания снятого.

⁵ См.: Русское зарубежье о Есенине. В 2 т. М., 1993. Т. I. С. 32.

⁶ См.: Эрлих В. Право на песнь. Л., 1930. С. 96.

⁷ Есенин С. Полн. собр. соч.: В 7 т. М., 1997. Т. 2. С. 62. Далее отсылка
к этому изд. в тексте с указ. тома и стр.

⁸ См.: Русское зарубежье о Есенине. М., 1993. Т. I. С. 97.

⁹ Ср. в Евангелии от Матфея о преображении Христовом: «...и просияло
лице Его как солнце, одежды же Его сделались белыми как свет» (ХVII, 2).