Поэтика пути-дороги в лирике С. Есенина (1910-1917 гг.)

Автор: А.А. Гончарова

Архетип дороги в мифоритуальной традиции народов, благодаря своей универсальности, давал возможность для наполнения его в даль­нейшем складывании этноса семантикой, учитывающей специфику именно этого народа.

Поэзия - это та деятельность, которой свойственно в полной мере творящее начало, и поэт, «творя», по сути дела, стремится заставить человека вспомнить свои корни, небесные и земные (нам представля­ется, что это в большей мере неосознанно и связано с его генетической памятью). Память поэта всегда соотнесена с «коллективной памятью» человечества. А это неизбежно возвращает его «в сферу вечного», его «единократный мир» представляется повторяющимся «во времени, а свою личную судьбу он возвышает до всечеловеческой судьбы» 1. Вот почему, погружаясь в мир поэзии Есенина, вступая в особый диалог с его лирическим героем (а лирика «общения»² взывает нас к этому), мы воскрешаем в себе то, о чем давно забыли. Но поэт и читатель, как творения Бога, объединяются в этом диалоге, чтобы вспомнить о сво­ем предназначении и не погибнуть окончательно в мире, уже не сегод­ня «зарезанном цивилизацией» (А. Блок).

Путь-дорога как образ и мотив, берущий начало в архетипическом, воссоздается в лирике Есенина разных периодов в богатейших образных модификациях и становится ведущим, стержневым, скрепляющим всю его лирику в художественное единство с особой концентрацией обобще­ния, о чем уже сказано в исследованиях ³. Удивительные поэтические на­ходки каждый раз представляют читателю исповедь «на миру» лиричес­кого героя в ином ракурсе и освещении, что способствует воссозданию жизни как бесконечного пути, где каждое «падение» есть начало возрож­дения, где непременно за уходом последует возврат, да и смерть - еще не конец жизни. Таким образом, мотив дороги-пути-судьбы человека (че­ловека и Родины) дается в лирике Есенина в онтологическом смысле и всегда воплощается в национальной форме.

По сути дела, лирика Есенина дает всестороннее представление о русской (и шире - славянской) модели мира, в основе которой - «дви­жение и путь»⁴.

Это мог сделать лишь поэт, укорененный в русской действитель­ности, а, впрочем, «без корней» поэта и быть не может. Удивительное совпадение мнений на этот счет мы найдем в статьях, письмах С. Есе­нина (в символической форме - в стихотворении «Цветы») и выдаю­щегося философа ХХ века Мартина Хайдеггера, который писал: «Мы задумаемся и спросим: а может быть, любое настоящее творение коре­нится в почве своей родной земли?..»⁵. Как известно, немецкого фило­софа волновала проблема «умирания искусства» под напором «техни­ческого разума».

В работах о специфике русской модели мира выявляются причины особой значимости дороги для данного этноса, обусловленной соеди­нением качеств, казалось бы, взаимоисключающих. Сошлемся на ин­тересное высказывание: «Русские - движущийся этнос с самосозна­нием оседлого».⁶ Дорога и дом в мифоритуальной традиции русских -«взаимодополнительные комплексы» при доминирующем мифе дома».⁷ Наша устная словесность и классическая литература в полной мере служат этому подтверждением.

Лирика С. Есенина, воплотившая русскую модель мира, дает воз­можность увидеть, почувствовать всеохватность данного явления, представленного бесконечными вариациями образов и мотивов, сре­ди которых - «пастушеское» и «пастух». На наш взгляд, это наименее изученный аспект дороги как пути, к нему мы и обратимся⁸.

Материалом для исследования послужили отдельные стихотворе­ния 1910-1917 гг., где явлен «образ пастуха» и мотив «пастушеского», при этом максимально учитывается контекст поэзии данного периода.

Применительно к лирике Есенина этих лет термин «пастушеское» звучал неоднократно. Обычно он употреблялся как синоним идеаль­ного, наивно-беззаботного. Так, например, М. Щеглов, говоря об эво­люции лирики С. Есенина, писал: «Гармония «пастушеского» воспри­ятия жизни и природы не выдерживает реальных исторических волнений, и теперь, вместо «свирелей» и «коровьих вздохов», мы слы­шим в стихах Есенина «ржавь» и «жесть», глубокое душевное беспо­койство, драматическое разноречие чувств…»⁹. Хотя талантливый ис­следователь дополнил далее свои наблюдения, указав на некую «обеспокоенность» и «неустойчивую «журавлиную» тоску», появив­шуюся уже в ранней лирике С. Есенина ¹⁰.

В мифологической фигуре «пастуха» таятся неисчерпаемые воз­можности объединения земли и неба в единый космос, что было блес­тяще реализовано в русском фольклоре, например загадках, сказках, несказочной прозе.

В одном из современных исследований дается этимология слова (лексемы) «пастух» и выявляется его «внутренняя форма» (термин Потебни) с опорой на балканские традиции и сюжеты ¹¹. Семантичес­кая наполненность оказалась удивительно богатой: мессия, патриарх, вождь, защитник, кормилец, путеводитель, путник, владеющий «ма­гическим знанием», «добрый пастырь», путешественник, пастух-гай­дук, человек, занимающий «промежуточное положение между чело­веком и животным», пастух обладает магическим знанием. При этом

особо выделено, что все это «подчеркивает основоположное и вечное единство мира»¹².

В мифопоэтической традиции русских все значения и оттенки сло­ва «пастух» находят воплощение, но их наполнение дается сквозь при­зму этнических особенностей.

Известно, что у Есенина было свое толкование этого слова. Раз­мышляя о «мировом древе» как модели, рожденной эпохой «пасту­шеского быта», в которую вписаны все народы мира, он указывал: «В древности никто не располагал временем так свободно, как пас­тухи. Они были первые мыслители и поэты, о чем свидетельствуют показания Библии и апокрифы других направлений… Само слово пас­тух (пас-дух, ибо в русском языке часто «д» переходит в «т»…) гово­рит о каком-то мистически помазанном значении над ним»¹³. С чем тут можно не соглашаться? Следует лишь отметить, что Есенин идет к значению слова, больше опираясь на народную этимологию (хотя указывает на фонетические изменения в истории слова), которая, как и детское словотворчество, пробуждает «память слова» и содержа­щийся в нем первообраз. Вспоминается известная детская дразнил­ка: «Пастух, пастух - коровий дух».

Обращаясь непосредственно к той части поэзии Есенина, где ли­рический герой уподоблен «пастуху» или появляются пастушеские мотивы, вариации, мы не хотели бы представлять ее в качестве ил­люстративного материала. Но анализ его лирики показал, что дей­ствительно все значения указанного слова стали источником для со­здания бесконечного пути человека.

Пастушеский «цикл» открывается известным стихотворением:

Я пастух, мои палаты -Межи зыбистых полей. По горам зеленым - скаты С гарком гулких дупелей (I, 52).

Обратим внимание на ближайший контекст - это стихотворения 1914 года, например, такие как: «Гой ты, Русь, моя родная…», «Край любимый! Сердцу снятся…», «Сохнет стаявшая глина…», «Чую Раду­ницу Божью…» и др. (I, 39-57)

Первое, что объединяет их - это единство «лирического чувство­вания», данное через лики лирического героя, включая и «пастушес­кий». Эмоциональный тон максимально радостный, даже восторжен­ный, что обусловлено восприятием лирического героя всего мира как

собственного дома. Но дом этот – в равной степени и природа. Не слу­чайно смысловые центры, выделенные рифмой, объединяют слова с пространственным наполнением.

Принцип уподоблений, организующий лирическую композицию, со­здает образ природы-дома как целого, но напоминает (и это подчеркну­то в следующих строфах) о «царском» происхождении «пастуха», о тай­ном знании, о высоком назначении – «пастырстве» «стада людского».

И хотя в стихотворении все скреплено ощущением молодости, ра­дости, которые несет в себе «пастух», в последней строфе есть упоми­нание о «пастырском» назначении – ответственности за свое «стадо», что несколько снижает этот настрой. Первая строка заключительной строфы «Позабыв людское горе» выбивается из общего восторженно­го тона, несколько нарушая гармонию.

Таким образом, в этом стихотворении уже пробивается, пока лишь едва заметно, одна из вариаций мотива пути-судьбы – через «пасту­шеское» – мотив «несения», защиты, «ноши», «бремени», – «качество это считается в семантике пастуха основополагающим»¹⁴. В последу­ющих стихотворениях он становится явственнее и постепенно наби­рает концентрацию трагического.

Стихотворение «Табун» этой тематической группы представляет собой сложное структурное и смысловое единство. Мы не претендуем на полноту осмысления и отметим, что его интерпретация никогда не будет адекватной уже потому, что все стихотворение – это художе­ственно воплощенная гармония жизни, данная в условно-реалисти­ческом и символическом ключе.

Даже выбор двустиший поэтически мотивирован, этот простран­ственный «пробел» взывает к ассоциациям читателя, вступающего в диалог с поэтом.

Жизнь – движение, бесконечное изменение в природе в рамках су­точного времени и не только – дается как жизнь-гармония, которая сотворена не человеком.

Если в первой и второй частях была представлена картина мира, где всему есть свое место, но человек в ней непосредственно «отсут­ствовал», то третья дополняет ее, по-особому гармонизируя явлением «пастуха», играющего «песню на рожке», и выявляет мотив «небес­ной родины», который был намечен выше:

Погасло солнце. Тихо на лужке. Пастух играет песню на рожке.

Уставясь лбами, слушает табун, Что им поет вихрастый гамаюн.

А эхо резвое, скользнув по их губам, Уносит думы их к неведомым лугам.

Любя твой день и ночи темноту,

Тебе, о родина, сложил я песню ту (I, 92).

Земная и небесная родина оказались особенно сближенными через «пастуха-гамаюна», способного соединить всё своей «сакральной» пес­ней («играет … на рожке»).

Заключительная строфа, выделенная к тому же торжественной интонацией, содержит открытый авторский голос.

Та ласковость, которая эмоционально «скрепляла» все строфы, прорывается здесь с особой силой в любовном признании поэта роди­не, да и все стихотворение выглядит как любовная песня земной и не­бесной родине. Эта священная любовь и есть та необходимая ноша, которую берет лирический герой с собой в путь-дорогу.

Во многих стихотворениях Есенина 1917 года единство поэтичес­кой интонации обусловлено общим мотивом дома как «начала всех на­чал», что встречалось и раньше, но в этот период в них явственнее за­звучали тревожные ноты, вызванные предчувствием утраты этой опоры.

Лирический герой, уже давно перешагнувший порог родной избы, за которым, как гласит пословица, «семь дорог», продолжает свой путь.

Все возможные пути-дороги находятся для русского человека меж­ду двумя полюсами: греховностью и святостью:

Серебристая дорога, Ты зовешь меня куда? Свечкой чисточетверговой Над тобой горит звезда.

Грусть ты или радость теплишь? Иль к безумью правишь бег? Помоги мне сердцем вешним Долюбить твой жесткий снег.

Дай ты мне зарю на дровни, Ветку вербы на узду. Может быть, к вратам Господним Сам себя я приведу (I, 126).

Вопросительно-повелительные и заклинательные интонации, ха­рактерные для стихотворений 1917 года, естественно выливаются из души путника, странствующего во времени и пространстве, с тревож­ной памятью о доме.

Обратимся к стихотворению «Где ты, где ты, отчий дом…» и рас­смотрим его в интересующем нас аспекте пути-судьбы лирического героя.

Четыре пятистишия с тройным созвучием в каждой строфе, коль­цевой композицией строф (первая и пятая стихотворные строки в них повторяются), постоянство мужской рифмы, - все это работает на осо­бую поэтическую слитность изображенной картины мира. Концепт «спрессованное время» (термин СМ. Толстой), в котором есть всегда память мифологическая, явлен сочетанием образов-символов «пасту­ха», «петуха», «мельницы с крылом», «маятника», «дождика» и услов­но-реалистических «песка», «реки», «села».

Вопросительная интонация первой строфы с обращением-повто­ром усиливает ощущение трагедии, вызванной потерей дома, но отве­та на вопрос пока нет:

Где ты, где ты, отчий дом, Гревший спину под бугром? Синий, синий мой цветок, Неприхоженный песок. Где ты, где ты, отчий дом? (I, 117).

Вторая строфа содержит два ключевых образа с символической нагрузкой: «петуха» и «пастуха»:

За рекой поет петух. Там стада стерег пастух, И светились из воды Три далекие звезды. За рекой поет петух (I, 117).

Здесь уже намечен мотив возможной потери дома, без называния причин, но с явным указанием на вероятное разрушение устойчивос­ти мироздания: «петух» переместился в пространство «пастуха». На­помним, что у славян «…петух был посвящен богу домашнего очага…»¹⁵, да и в быту недаром до сих пор именуется домашней птицей. В обря-дово-праздничной народной традиции он также прикреплен к «дому»,

конечно, не только земному. Действия «пастуха» даются в прошлом, и из настоящего они выглядят как прекрасная мечта. Мы уже замечали выше, что с «пастухом» связывается у Есенина представление о гар­моническом единстве человека и природы, на которые сейчас покуша­ется неумолимо движущееся время.

Третья строфа - развернутая метафора этого движения:

Время - мельница с крылом Опускает за селом Месяц маятником в рожь Лить часов незримый дождь. Время - мельница с крылом (I, 117).

Последняя, заключительная строфа усиливает трагическое звуча­ние всего стихотворения. Это связано прежде всего с «неприкаяннос­тью» «дома», которому нет места ни на земле, ни на небе. В целом сти­хотворение не оставляет чувства безысходности: пока «поет петух», есть надежда. Следует все же подчеркнуть, что в стихотворениях Есе­нина этого периода, «петух» уже далеко «от дома» и даже может слить­ся со стихией ветра, вновь напоминая о хрупкости мироздания:

Я не знаю - то свет или мрак? В чаще ветер поет иль петух? Может, вместо зимы на полях, Это лебеди сели на луг (I, 125).

Основу есенинской философии природы, сложившейся уже в ран­ней лирике, составляет принцип «двоемирия», характерный для на­родного православия, что особенно явственно нашло отражение в «на­родной библии». Архаические мифопоэтические представления о мире и собственно библейские составляют содержание фольклорных жан­ров. В этих текстах и «Христос» мог предстать «пастушком»¹⁶.

Стихотворение С. Есенина «О пашни, пашни, пашни…» особенно интересно в этом плане.

В качестве ближайшего контекста к данному стихотворению мож­но взять маленькую поэму «Октоих», в основном, ее первую часть, которая, как и в других произведениях этого жанра, например в «При­шествии», «Преображении», выполняет функцию своеобразного вступления обобщающего характера.

«Спрессованное время», организуя в них лирическую компози­цию, способствует выявлению разных струн души лирического героя,

в зависимости от его находимости то в настоящем, то в прошлом, то «вечном», куда входит и будущее. В первой части «Октоиха» лиричес­кий герой находится в идеальном настоящем, сотворенном и с его «па­стырской» помощью, тому подтверждение - наличие аллюзии в сле­дующей строфе:

Тебе, твоим туманам И овцам на полях, Несу, как сноп овсяный, Я солнце на руках! (II, 41).

Принятие и прославление этого «настоящего» («вечного»), освя­щенного Божественным светом лирического героя, «доброго пасты­ря», указывает и направление пути: вместе с Родиной - «к райскому блаженству на Небе-Земле».

В стихотворении «О пашни, пашни, пашни…» лирический герой одновременно находится «здесь» и «там», в прошлом и настоящем:

О пашни, пашни, пашни, Коломенская грусть. На сердце день вчерашний, А в сердце светит Русь (I, 121).

Вторая строфа создает образ «мчавшегося всадника», без указания направления пути, однако упоминание «солнца», обильно поливаю­щего его «дождем», освещает и омывает («освящает») этот путь.

Поэтам начала ХХ века было свойственно нагружать смыслом зак­лючительную строфу. Подобное мы замечаем и в лирике С. Есенина:

И мыслил и читал я По библии ветров, И пас со мной Исайя Моих златых коров (I, 121).

Библейские образы в лирике С. Есенина всегда полисемантичны, что было характерно и для народного православия. Есенин не тяготел к библейской «точности» (если это вообще возможно), но каким-то глубинным поэтическим чутьем угадывал суть, а, возможно, помогало и хорошее знание Библии.

Именно поэтому может показаться странным, что ветхозаветный пророк Исайя оказался в стихотворении Есенина пастухом (точнее, подпаском: «И пас со мной Исайя…»), хотя о его пастушеской принад-

лежности действительно не говорится в Библии. Однако содержание всей книги пророка Исайи и особенно Книги Утешения давали осно­вание для творческого переосмысления поэтом мотива «пастырства» в концептуальном для Есенина ключе.

В книге пророка Исайи открывается тема «доброго пастыря», ко­торая встречается у Иеремии (23: 1-6), ее развивает Иезекиль (34); свое окончательное выражение она получает в Новом Завете, в притче самого Христа (Мф. 18: 12-14; Ин. 10: 11-18)¹⁷.

Пророк возвещает слова Господа:

Как пастырь он будет пасти стадо Свое;

агнцев будет брать на руки

и носить на груди Своей,

и водить дойных (Исайя. 40: 11).

Настоящим «пастухом» со стадом «златых коров» здесь предстает лирический герой, а «коровий пастух» - самым высоким рангом пасту­ха. Так в мифопоэтическом плане оказались сближенными «пастух» -хозяин «златых коров» и пророк Исайя, владеющий тайной Бога «о па­стырстве». На лирического героя переходит функция библейского «доб­рого пастыря».

Рассмотрение лирики С. Есенина 1910-1917 годов в аспекте «пас­тушеского» дает основание для утверждения, что роль «доброго пас­тыря» очень рано определила судьбу лирического героя.

В «добром пастыре», лирическом герое С. Есенина, объединились «охранительная» и «защитная» функции всей природы - земной и не­бесной. Несение «бремени», «ноши» ради спасения слабых, других, не обладающих тайным знанием о будущем, прозрением будущего - ста­ло для него определяющим.

В 1919 году, в очень сложное время для России и для Есенина, его «златое стадо» превратилось в «стадо рыжее», но и его не оставляет своей любовью поэт, выбравший путь жертвенного служения Руси-России.

Примечания

¹ Юнг К.Г. Архетип и символ. М., 1991. С. 7-10.

² Есенин в наши дни // Щеглов М.А. Литературная критика. М., 1971. С. 217.

³ См., например, исследования: Юдкевич Л.Г. Лирический герой Есенина.
Издательство Казанского университета, 1971; Захаров А.Н. Поэтика Есенина.
М., 1995.

⁴ Цивьян Т.В. Движение и Путь в балканской модели мира. Исследования
по структуре текста / Под ред. В.Н. Топорова. М., 1999.

⁵ Хайдеггер М. Разговор на проселочной дороге: Сборник: Пер. с нем. / Под
ред. А.Л. Доброхотова. М., 1991. С. 105.

⁶ Щепанская Т.Б. Культура дороги в русской мифоритуальной традиции
ХIХ–ХХ вв. М., 2003. С. 9.

⁷ Там же. С. 10.

⁸ О мотиве «дороги – пути – жизни» в «Анне Снегиной» в кн.: Воронова
О.Е. Сергей Есенин и русская духовная культура. Рязань, 2002. Отмечено так­
же в кн.: Шубникова-Гусева Н.И. Поэмы Есенина. М., 2001. С. 464–471.

⁹ Щеглов М.А. Литературная критика. М., 1971. С. 208.

¹⁰ Там же.

¹¹ Цивьян Т.В. Движение и Путь в балканской модели мира. Исследования
по структуре текста / Под ред. В.Н. Топорова. М., 1999.

¹² Цивьян Т.В. Движение и Путь в балканской модели мира. Исследования
по структуре текста / Под ред. В.Н. Топорова. М., 1999. С. 88, 91.

¹³ Есенин С.А. Ключи Марии. Полн. собр. соч.: В 7 т. М., 1995–2001. Т. 5.
С. 189.

¹⁴ Цивьян Т.В. Движение и Путь в балканской модели мира. Исследования
по структуре текста / Под ред. В.Н. Топорова. М., 1999. С. 246.

¹⁵ Афанасьев А. Поэтические воззрения славян на природу: В 3 т. М., 1994
(репринт издания 1865–1869 гг.). Т. 2. С. 465.

¹⁶ «Народная Библия»: Восточнославянские этимологические легенды /
Сост. и коммент. О.В. Беловой. М., 2004. С. 25–26.

¹⁷ См. комментарий: Библия. Брюссель, 1983. С. 2003.

Стихи Есенина цитируются по: Есенин С.А. Полн. собр. соч.: В 7 т. М., 1995–2001.