Концепция национального характера в художественной прозе С.А. Есенина

Проблема национального характера занимает особое место в твор­честве С.А. Есенина. Давно подмечено, что творчество, сама жизнь поэта - произведение, раскрывающее стихии и глубины русской души. Одной из первых попыток осмыслить суть народного миропонимания и характера стала повесть «Яр».

Отметим, что, в отличие от лирических произведений, проза С. Есе­нина при жизни поэта была недооценена критиками и не получила ши­роких откликов. Однако после публикации «Яра» в 1916 году в «Се­верных записках» немногочисленные критики обратили внимание на одну из самых важных сторон этого произведения: «Русский народ Есенин любит, в деревню верит, рисуя ее, не жалеет красок ни на ба­бьи сарафаны, ни на светлое деревенское солнце и кроткие зори. Но вдруг возьмет да напишет такой рассказ о том, как двое мужиков зате-

вали убийство и грабеж, но сами попали в обделку» (V, 348). Дей­ствительно, Есенин «русский народ любит», но при этом его чувство зиждется на великом знании своего народа, именно поэтому на страницах есенинской повести предстает не лубочная деревня, а опоэ­тизированная крестьянская жизнь, где есть место светлым, жизнеут­верждающим, лирическим и грубым, жестоким сторонам крестьян­ского быта. В соединении этих крайностей и раскрывается русский национальный характер.

Современные исследователи творчества С.А. Есенина отмечали, что в своей повести «писатель впервые обратился к объемному эпи­ческому полотну, пытался изобразить народную жизнь в ее соци­альных, нравственных, эстетических гранях»¹. Знание глубинных основ крестьянской народной жизни, чувствование тех живительных родников, которые питают душу русского мужика, позволяют Есе­нину создавать и воплощать народные характеры. Это этапное для творчества С. Есенина произведение позволяет в рассматриваемом нами контексте проследить эволюцию народного характера, показать многообразие составляющих его граней, выявить национальное ми­роощущение русского народа.

Повесть «Яр» включает в себя целую галерею народных типов, живых народных характеров. Каким же предстает русский народ на страницах эпического произведения С. Есенина?

В многочисленных трудах не только русских, но и зарубежных философов, писателей, размышляющих о своеобразии русского на­рода, значительное место уделяется поиску и определению тех ос­нов, на которых строится русская ментальность. Широко известен взгляд А.С. Пушкина: по мнению классика, именно православие со­общило нам «особенный национальный характер». В своей фунда­ментальной работе «Характер русского народа» видный русский философ Н.О. Лосский писал: «Основная, наиболее глубокая черта характера русского народа есть его религиозность и связанное с нею искание абсолютного добра, которое осуществимо лишь в Царствии Божием»². В свою очередь И. Ильин отмечал: «…русский народ имел природный религиозный смысл… В течение веков Православие счи­талось отличительной чертой русскости… русский народ осмысли­вал свое бытие не хозяйством, не государством и не войнами, а ве­рою и ее содержанием… Россия держалась и строилась памятью о Боге и пребыванием в Его живом и благодатном дуновении»³. С мнени­ем И. Ильина и Н. Лосского сопряжена мысль другого философа «русского Ренессанса» Н. Бердяева: «Русский народ - религиозный

по своему типу и по своей душевной структуре. Религиозное беспо­койство свойственно и неверующим»⁴. Привлечение столь автори­тетных мнений дает возможность обозначить то главное, что необхо­димо учитывать в рассмотрении проблемы национального характера, что является ключевым моментом в раскрытии художественных об­разов есенинской повести.

Крестьянский мир «Яра» строится на строгой, сложившейся века­ми системе духовных, нравственных ценностей. «Господь» у мужика, и на языке, и в мыслях, в поступках, жизнь пропитана и проникнута им на уровне бессознательного⁵.

С благословлением и наставлением провожают крестьяне в дорогу близких и оставляют родных:

«…Она оторвала от кудели ссученую нитку, сделала гайтан, надела крест и повесила Кузьке на шею.

- Мотри, Богу молись, - наказывала ему» (V, 34).
«После чая он сел под иконы и позвал отца с матерью…

- Благословите меня, - сказал он, нагнувши голову, и подпер лок­
тем бледное красивое лицо. Отец достал с божницы икону Миколы
Чудотворца. Костя вылез и упал ему в ноги» (V, 23).

«Филипп запряг лошадь, перекрестил Лимпиаду и, тронув вожжи, помчал на дорогу» (V, 66).

С поклоном входят в дом:

« - Здорово, дедунь, - крикнул он, входя за порог и крестясь на иконы» (V, 39).

Уповают в болезни:

«… Посылаю тебе артус, девятичиновную просфору, положи их на божницу, пей каждое утро со святой водой, это тебе хорошо и от всякого недуга пользительно» (V, 66).

Просят совета и уповают на милость:

«Надоумь тебя царица небесна. Какое дело-то ты делаешь...» (V, 54).

«- Мать скорбящая, - молился Анисим, - не отступись от меня» (V, 59).

Смиренно принимают события своей жизни:

«Стало быть, Богу так угодно, - грустно и тихо говорил Анисим, с покорностью принимая свое горе. - Видно на роду ему было написа­но. От судьбы, говорится, на коне не ускачешь» (V, 60).

С Господом мужик с самого рождения и до последней минуты своей жизни:

«Жена его Аксинья ходила за ней и учила, как нужно складывать пальцы, когда молишься Богу» (V, 26).

«Крест на меня надень…» - просит Аксютка перед смертью (V, 58).

Узнав о смерти Кости, Анна боится, что «он покончил с собою на­рочно», ибо самоубийство тягчайшее из грехов и такой участи для сво­его мужа она не желала, понимая, что случись это, она первая из ви­новниц.

В праздничный день, отложив земные заботы, православные отды­хали: Богу - Богово, кесарю - кесарево: «Был праздник, мужики с по­коса уехали домой, и на недометанные стога с криком садились галки» (V, 81).

Мужики называют себя не иначе, как «православные», а значит, и осознают, и пытаются жить православно, пресуществляя своею зем­ною жизнью дух и душу православия.

Русский мужик живет по церковному календарю, согласуя все шаги своей жизни с годовым православным календарем:

«- К Страстной вертайся, - сказал отец и, взяв клин, начал справ­лять топорище» (V, 23).

«На Преображение сосватали, а на Покров сыграли свадьбу» (V, 15)⁶.

Так, О.Е. Воронова отмечает: «Сама композиция произведения по­строена в соответствии с народным месяцесловом, годовым аграр­ным циклом и церковным календарем. Этот «календарный» прин­цип, положенный в основу хронологии сюжетных событий, служит не только чисто художественным целям, но и созданию эффекта прав­доподобия, достоверности происходящего, лишний раз свидетель­ствует об исчерпывающем знании Есениным трудового и бытового уклада жизни крестьянина»⁷. Добавим, что это «переживание своих дней двояко, церковно и бытом» (VI, 125), является сутью «нашего Великоросса», выражением его понимания и чувствования, а значит, воплощением его характера. Этот внешний церковный уклад жизни русского народа является не просто формой земного устройства, но продолжением, следствием глубинного духовного содержания, ко­торое дает православие.

Именно «православный тип духовности сформировал многие чер­ты русского национального своеобразия»⁸, в том числе и русский на­циональный характер, совокупность его ментальных черт. «Душой православия» (С. Булгаков), главным и «особливым» своеобразием, «уловившем суть православной религиозности» (С. Хоружий), яв­ляется соборность. Соборный дух чувствования и понимания жиз­ни, более того, ее проживания, наложил не просто отпечаток, а стал плотью и кровью сознания русского крестьянина. Дух соборности,

являющий собой «единство… органическое, живое начало которого есть божественная благодать взаимной любви» (А. Хомяков), реа­лизуется в крестьянской жизни и создает «симфоническую лич­ность» (Л. Карсавин) целого народа, наделенного добротой и гос­теприимностью, человечностью и милосердием, всемирностью и чуткостью, жертвенностью и свободолюбием, отзывчивостью и от­крытостью. Проявление соборного сознания, объединяющего в себе трудносоединимые принципы свободы и единства, ощущается во всем жизненном строе сельской общины, в каждом движении души русского мужика.

Так, есенинские герои осознают свою жизнь как «руководимую совершенною любовью к Богу и ближнему», и воспринимается она «сама по себе, без всяких внешних наград как блаженство»⁹. Таков Афонюшка-мельник, чья жизнь внешне благопристойна: «Из весе­лого и беспечного он обернулся в задумчивого монаха». Он уважаем сельским обществом, слывет «по округе как честный помолотчик». Но внутреннее ощущение, что он должен кому-нибудь послужить, отдать себя, что чего-то не хватает в его жизни, непрестанно одоле­вает его: «И он ждал кого-то неизвестного, но к нему не шли». Осоз­нав это, Афонюшка забирает к себе племянника Кузьку; озарившись лучами заботы, он, наконец-то, почувствовал свою необходимость, которая продлилась недолго. Казалось бы, трагическая гибель маль­чика должна была заглушить в Афонюшке все чувства: «Он глубоко забрался в глушь, свил, как барсук, себе логово и полночью ходил туда, где лежали два смердящих трупа. Потом он очнулся. «Господи, не помешался ли я?.. Перекрестился и выполз наружу». Но именно эта смерть, как бы больно это ни было осознавать, пробудила в мель­нике лучшие свойства души: «В нем, ласковая до боли, проснулась любовь к людям, он уже не ждал, а тосковал по ком-то и часто, засло­няя от света глаза, выбегал на дорогу, падал наземь, припадал ухом, но слышал только, как вздрагивала на вздыхающем болоте чапыга. Как-то в бессонную ночь к нему пришла дума построить здесь, в яро­вой лощине, церковь». Это было уже не ожидающее кого-то одино­чество, а, говоря словами И. Ильина, «духовно-творческое движение» навстречу людям. В стремлении Афонюшки в глухом яру «поставить церковь», раскрывается, на наш взгляд, то соборное начало, которое свойственно каждой личности и крестьянскому миру в целом. По­нять это помогает мысль И. Ильина, который писал: «Любовь есть основная духовно-творческая сила русской души. Без любви русский

человек есть неудавшееся существо. Без любви - он или лениво про­зябает, или склоняется ко вседозволенности»¹⁰.

Каждый член соборного мира чувствует свою сопричастность все­общему, ответственность всех перед всеми и за всех. Оттого, отправ­ляясь на каторгу, другой герой повести, дед Иен, не беспокоится о сво­ей жене.

«- Бабка-то теперича у кого твоя останется? - болезно гуторил сторож.

- Э, родной, об этом тужить неча, общество знает свое дело. Не по­мрет с голоду.

- Так-то так, а как постареет, кто ходить за ней станет?

- Найдутся добрые люди, касатик. Не все ведь такие хамлеты» (V, 123).

Мужики живут по принципу: добро, сделанное тебе, помни всегда, а про свою помощь, оказанную другому, забудь. «Прощай, дед. Спаси­бо тебе за все доброе, век не забуду, как ты выручил меня в Питере». -Помнишь? - Не забуду. - Жалко, - ворчал Петро, - таких и людей немного остается» (V, 122). Но зато обиду, боль, причиненную близ­кому, помнят и просят за нее прощение, принимая чужую заботу не как само собой разумеющееся, а как дар. «Голубчик, - кричал он, - за что ты меня любишь, ведь я тебя бил! Бил! - произнес он с всхлипыва­нием. - Из чужого добра бил… лесу жалко стало…

- Будя, будя, - ползал дед Иен. - Это дело прошлое, а разве не
помнишь, как ты меня выручил, когда я девку замуж отдавал. Вся свадь­
ба на твои деньги сыгралась» (V, 91-92). У мужика вечный конфликт
между долгом и совестью, «законом» и «благодатью» всегда разреша­
ется в пользу благодати, совести: помочь ближнему - превыше зем­
ных законов. Не помнит нанесенной, хоть и сгоряча, обиды, а платить
за нее любовью и заботой - в характере русского мужика.

Соборное начало - не просто общинное, земное единение людей, соборность - единение под покровом благодати в свободе, где за упо­ванием на милость Божью кроется глубинная духовная работа каж­дого члена общины, естественная тяга к помощи ближнему, к взаи­мовыручке.

Скосив сено, в едином порыве обращаются мужики к молитве. «Мужики стали в линию и, падая на колени, замолились на виднев­шуюся на горе чухлинскую церковь.

Шабаш, - крякнули все в один раз, - теперь, как Бог приведет, до будущего года» (V, 97).

Поэтому в надежде на помощь всем миром идут мужики на поклон к попу, чтобы он отслужил молебен, и, получив отказ, сами пытаются дерзнуть совершить задуманное. «Шли с открытыми головами к цер­ковному старосте и просили от церкви ключи. Сами порешили с пени­ем и хоругвями обойти село… «Ладно, ребята, - с кроткой покорнос­тью сказал дед Иен, мы и без них обойдемся» (V, 104-105).

Еще одним качеством, определяемым религиозностью русских, яв­ляется гостеприимство, которым одаривают всякого, кто переступит порог дома. В каждом встречном открывается для мужика лик Хрис­та: именно эта особенность, связанная, по мнению Ильина, «с ощуще­нием собственного богатства… жизненной силы, силы душевной при­способленности... духовной одаренности», сформировала традицию странноприимства, которая нашла свое яркое воплощение в поэтичес­ком наследии Есенина. При этом мы не увидим напускного лицеме­рия и заискивания, гостей и хозяев связывают простота и естествен­ность отношений: «Не обессудь, ягодка, дала бы тебе драченку, да все вышли. Оладьями, хошь, угощу? Вынесла жарницу из загнетки и от­крыла сковороду. Аксютка выглядел какие порумянее и, сунув горсть в карман, выбег на улицу» (V, 56).

Не спрашивает Филипп при первой встрече с Каревым, кто он, от­куда - накормил нечаянного гостя, напоил чаем, а потом уж принялся за расспросы. Простота, открытость, несуетливость, отсутствие ненуж­ных церемоний свойствены крестьянским взаимоотношениям.

«Филипп поднял скочившую шапку и робко отодвинул кусты. Не­знакомец удивленно окинул его глазами и застыл в ожидающем мол­чанье. Филипп откинул бараний ворот.

- Откулева?

- С Чухлинки.

- Далеконько забрел.

- Да.

Над носом медведя сверкнул нож, и Филипп, склонившись на ружье, с жалостью моргал суженными глазками.

- Я ведь гнал-то.

- Ты?

- Я…

Тяжелый вздох сдул с ворота налет паутинок. Под затряслыми ва­ленками зажевал снег.

- Коли гнал, поделимся.

Филипп молчал и с грустной улыбкой нахлобучивал шапку» (V, 11).

Внимание к чужаку, приятие его, великодушие и справедливость крепко сплачивают общинный мир. Н.О. Лосский, отмечая это каче­ство русского характера, писал: «Жизнь по сердцу» создает открытость души русского человека и легкость общения с людьми, простоту об­щения, без условностей, без внешней привитой вежливости, но с теми достоинствами вежливости, которые вытекают из чуткой естествен­ной деликатности»¹¹.

При этом точно так же относится мужик и к иерархически высшему сословию: без заискивания, но с чувством достоинства и своей правоты.

«Карев увидел, как к мельнице подкатил тарантас и с сиденья груз­но вывалился барин». Он, поздоровавшись, сел на лавку и заговорил о помоле. «Хитрит, - подумал Карев, - не знает с чего начать».

- Трудно, трудно ужиться с мужиками, - говорил он, качая трость. -Я, собственно… - начал он, заикнувшись на этом слове, - приехал…

- Я знаю, - перебил Карев.

- А что?

- Хотите сказать, чтобы я не совался не в свои сани, и пообещаете наградить.

- Н-да, - протянул тот, шевеля усом, - но вы очень резко выража­етесь.

- Я говорю напрямую, - сказал Карев, - и если б был помоложе, то обязательно дал бы вам взбучку» (V, 72).

Так и дед Иен признается в убийстве помещика:

«Из кучки вылез дед Иен и, вынув табакерку, сунул щепоть в ноздрю.

- Понюхай, моя родная, - произнес он вслух. - Может, боле не при­дется.

- Ты чего так шумишь, - подошел он, пристально глядя на приста­ва. - У тебя еще матерно молоко на губах не обсохло ругаться по ма­тушке-то. Ты чередом говори с неповинными людьми, а не собачься. Ишь ты тоже, какой липоед!

- Тебе чего надо? - гаркнул на него урядник.

- Ничего мне не надо, - усмехнулся дед. - Я говорю, что я убил его, и никого со мной не было» (V, 111).

Следует отметить, что есенинское видение крестьянских характе­ров находит свое отражение и перекликается с пушкинскими «Мыс­лями на дороге», где он пишет: «Взгляните на русского крестьянина: есть ли и тень рабского унижения в его поступи и речи? О его смелос­ти и смышлености и говорить нечего. Переимчивость его известна; проворство и ловкость удивительны»¹².

Народная мудрость, крестьянская философия испокон веку зиж­дутся на библейских заповедях. Н.О. Лосский, исследуя русский ха­рактер, опирался на опыт Бэринга, который в книге «Главные основы России» писал: «Русский крестьянин глубоко религиозен, видит Бога во всех вещах и считает ненормальным, неумным человека, не веру­ющего в Бога»¹³. При этом, по мнению русского философа Н. Бердя­ева, «русскому народу свойственно философствовать. Русский без­грамотный мужик любит ставить вопросы философского характера – о смысле жизни, о Боге, о вечной жизни, о зле и неправде…»¹⁴ и зак­лючает: «В России нравственный элемент преобладает над интеллек-туальным»¹⁵.

В есенинской повести мужик, покусившись на высшее, возгордив­шись, желая оспорить истинное, получит свое.

«– Эх, мужик-то какой был! – сказал, проезжая верхом, старик. – Рехнулся, сердечный, с думы, бают, запутался. Вот и орет про нонче. Дотошный был. Все пытал, как земля устроена… «Это, грил, враки, что Бог на небе живет». Попортился. А, може, и Бог отнял разум: не лезь, дескать, куды не годится тебе.

Озорной, кормилец, народ стал. Книжки стал читать, а уже эти книжки – сохе пожар. Мы, бывалоча, за меру картошки к дьячку ходи­ли аз-буки узнавать, а болей не моги. Ин, можа, и к лучшему, только про бога и шамкать не надо» (V, 82).

Православный дух русского характера развил в нем жалость и доб­роту, а главное – понимание и оправдание преступника перед зако­ном и миром. В соборном мире нет учителей и учеников, правых и виноватых, все едины перед Богом, и, может быть, самый грешный среди людей окажется первым в Царствии Божием. Отсюда и так удивляющая весь мир черта русского характера, как жалость к пре­ступникам. Н. Бердяев отмечает: «Русский человек всегда нуждает­ся в пощаде и сам щадит… Даже преступление не уничтожает у него человека»¹⁶. Как постулат лежит эта идея в основе ежедневного те­чения жизни крестьян в есенинской повести.

Добросердечно встречает Карев Аксютку, хотя и знает о цели его прихода. «Что ж ты здесь делаешь? – обернулся он, доставая кочатыг и опять протыкая петлю в лыко.

– Дорогу караулю…

Карев грустно посмотрел на его бегающие глазки и покачал го­ловою.

- Зря все это…. -Чай хочешь пить? - поднялся Карев.

- Не отказываюсь… я так и норовил к тебе ночевать.

- Что ж, у меня места хватит… Уснем на сеновале, так завтра тебя
до вечера не разбудишь» (V, 45-46).

Несмотря на признание Аксютки в смертных грехах, хотя и приду­манных им ради красного словца, Карев не прогоняет его, потому что не смеет мужик осудить страшный поступок: сам грешит, и не ему су­дить, а вот пожалеть, проявить милость и простить - должен.

«Ведь он ворища, - указал пальцем на него. - Ты небось, думаешь, какой прохожий?..

- Нет, - улыбнулся Карев, - я знаю».

«Лимпиада весело хохотала, указывая на Аксютку. Он, то присе­дая, то вытягиваясь, ловил картузом бабочку.

- Аксютка, - крикнула, встряхивая раскосмаченную косу, - иди
поищу.

Аксютка, запыхавшись, положил ей на колени голову и зажмурил глаза» (V, 52).

В своей работе «Характер русского народа» Н.О. Лосский, ссыла­ясь на мнение Н.Н. Златовратского, писал: «Без всяких философских теорий, народ сердцем чует, что преступление есть следствие суще­ствовавшей уже раньше порчи в душе человека, и преступный акт есть яркое обнаружение вовне этой порчи, само по себе уже представляю­щее «кару» за внутреннее отступление от добра»¹⁷. Понимая это, му­жики жалеют так нечаянно погибшего вора, которым они пугали сво­их детей.

«Эх, Аксютка, Аксютка, - стирал кулаком слезу старый пономарь, -подломили твою бедную головушку!..

- Что ж ты стоишь, чертовка! - ругнул он глазеющую бабу. - При­
несла бы воды-то… живой, чай, человек валяется» (V, 57).

И в этом тоже, раз и навсегда, определен для народа приоритет благодати над законом. Это есенинское понимание мироустройства как единства - «все люди одна душа» - дает ключ к пониманию ав­торского взгляда на проблему народного характера, в орбиту кото­рого включена идея соборности, любви, объединения множества в одно целое, где каждая составляющая, даже если она и поражена чер­нотой, ценна, и потеря ее отзывается в каждом. Эта мысль бесконеч­но дорога Есенину и проходит через все его творчество: становится

предметом осмысления в начале творческого пути поэта. В его пере­писке с Г. Панфиловым она занимает значительное место. Есенин пишет другу: «Да, Гриша, люби и жалей людей - и преступников, и подлецов, и лжецов, и страдальцев, и праведников: ты мог и мо­жешь быть любым из них. Люби и угнетателей и не клейми позо­ром, а обнаруживай ласкою жизненные болезни людей. Не избе­гай сойти с высоты, ибо не почувствуешь низа и не будешь о нем иметь представления. Только можно понимать человека, разбирая его жизнь и входя в его положение» (VI, 32). И если высказанная в 1913 году эта мысль может восприниматься как юношеский мак­симализм, декларация своих взглядов, то последующее творчество поэта, факты его биографии убеждает нас в обратном: облекшая словесную форму идея является сутью мировоззрения Есенина.

Шум и гам в этом логове жутком, Но всю ночь, напролет, до зари, Я читаю стихи проституткам И с бандитами жарю спирт. Сердце бьется все чаще и чаще, И уж я говорю невпопад: - Я такой же, как вы, пропащий, Мне теперь не уйти назад (I, 168).

Замечательным даром русского народа, по мнению И. Ильина, яв­ляется дар созерцания, «отсюда наше неутолимое взирание, наша меч­тательность, за которою скрывается сила творческого воображения»¹⁸. Таковы Афонюшка, Лимпиада, Наталья Карева. «Русское созерцаю­щее сердце не довольствуется небожественным, только природным, только светски-эмпирическим образом мира. Оно предрасположено к символической трактовке вещей, скрытой многозначимости фактов, к выявлению того таинственного измерения, за которым скрываются божественная сила и доброта… Для простой русской крестьянки нет ничего простого - для нее все значимо, во всем подтекст. Открыто бла­гочестивое сердце, легко доступное божественному, всегда и во всем -в непогодь и в ведро, в цветке и иконе, в церковной молитве и внецер-ковной свободной сверхчеловеческой одаренности людской. Русское сердце стремится к божественному миропорядку»¹⁹.

Как бы ни жил русский человек, но стыд перед людьми никогда не оставлял его, и всегда личные поступки соотносились с мнением об-

щины как носительницы и охранительницы традиций, нравственных устоев: «Побоялся Степан остаться с Анной, а жениться на ней, - га­дал, - будут люди пенять» (V, 116). Патриархальный мир семьи также устойчив и в основах своих сохраняет сложившиеся веками ценности уважения к старшему в семье и к принятому им решению: «Не в охоту Косте было жениться, да не захотелось огорчать отца» (V, 18).

Национальное своеобразие народа определяется, по мнению Н. Лосского, и всем строем русской речи - талантом народа-слово-творца, который, обладая даром чувствования слова, всего много­образия его оттенков, выражает его и в разговоре, и в фольклоре. Здесь и уничижительно-шутливые имена с оттенком иронии, рас­крывающие суть и отношение общины к носителям этих имен: Епишка, Ваньчок, Аксютка («Когда крестили, назвали Аксеном, а потом почему-то по-бабьему прозвище дали» - V, 46), но в то же время - ласковое «Афонюшка», уважительное «Анисим», «Фи­липп», «дед Иен», отстраненно-почтительное «Карев». Речь героев повести (Епишка, Карев, Лимпиада и др.) наполнена сказочными, поэтическими образами, раскрывающими восприимчивую, чуткую к красоте душу крестьянина. («Любая моя белочка, - говорил, лас­кая ее, Карев. - Ты словно плотвичка из тесного озера синего, кото­рая видит с мелью ручей на истоке и, боясь погибели, из того не хочет через него выплеснуться в многоводную речку» - V, 126).

Поистине неисчерпаемой является кладовая русского фолькло­ра, открывающая талантливую русскую душу. Искусство, воплощен­ное в слове, музыке, танце, промысле, выражает поэтический, глубо­кий, многогранный ее строй. Сказка, песня, пляска - неотъемлемые составляющие крестьянского быта, они звучат в любой ситуации: и перед работой («На рассвете ярко, цветным гужом, по лугу с кузова­ми и ведрами потянулись бабы и девки и весело пели песни» - V, 76), и в праздник («Карев сидел в углу и смотрел, как девки, звякая буса­ми, хватались за руки и пели про царевну», «Царек вытер рукавом губы и засвистал плясовую. Девки с серебряным смехом расступи­лись и пошли в пляс» - V, 53), и в минуту отдыха после жаркого лет­него трудового дня («Где-то музыкала ливенка, и ухабистые кана-вушки поползли по росному лугу»). Песня сопровождает крестьян и в минуту тяжелых раздумий, и в состоянии веселости («С пьяной песней в избу взошел Епишка. «Я умру на тюремной постели, похоро­нят меня кое-как…» - V, 133). От мала до велика тянутся крестьяне

к родному слову, ждут и внимают ему: «Ты знаешь про Аленушку и про братца-козленочка Иванушку? - пришлепывая губами, выгова­ривал Юшка. - Расскажи мне ее… мне ее, бывалоча, мамка рассказы­вала». «Мужики, махая кисетами, расселись кругом и стали уговари­вать деда рассказывать сказку» (V, 27).

Русский мужик, живущий «сердцем и воображением» (И. Ильин), благодаря природной созерцательности, дару вчувствования, на кото­рых основывается «сила его творческого воображения», способен уви­деть, ощутить, раскрыть и воплотить увиденное вживе - в песне, танце, слове, рисунке. Свобода, прямодушие, открытость делают искусство, творимое народом, органичной составляющей и продолжением того мира, в котором они живут.

Однако своеобразие русского народа заключено не только в оп­ределенном наборе и сочетании характерных черт. Выработанный русской философией взгляд, рассматривающий народ как «в выс­шей степени поляризованный» (Н. Бердяев), совмещающий в себе противоположности, нашел свое отражение и в понимании Есени­ным своих героев. Так, герои есенинской повести проявляют то вне­запную гневливость, то добродушную отходчивость (Лимпиада), мужественность и слабость (Филипп), бунт и смирение (Иен), це­ломудрие и раскованность, деликатность и грубость в личных от­ношениях (Лимпиада и Карев, Степан и дочь писаря). Именно этой особенностью соединять в себе разные проявления характера и тем­перамента русский народ и стяжал себе славу нации с «загадочной душой».

Повесть «Яр» представляет собой галерею народных характеров, широко известных и воплощенных в русской классической литерату­ре. Типы «инока», «безобразника», «странника»²⁰ вошли в плоть ху­дожественного мира Есенина, определили суть есенинского мироощу­щения. В эпическом произведении они воплотились в образах Анисима и Константина Каревых, Аксютки и Епишки.

Раскрытый еще Достоевским тип «инока», «праведника» явлен в образе Анисима Карева. Оставшись без сына и жены промыслом Божьим, покинув дом, он «на старости спасаться пришел» в монас­тырь. Считая покаяние смыслом своей жизни, он покинул родной кров: заботился всю жизнь о близких, пришло время и о своей душе позаботиться - «Остался один, что ж, думаю, зря лежать на печи, лучше грехи замаливать» (V, 115). Всепрощением, неосуждением бла-

гословляет он мир: «Дома молодайка есть, пусть, как хочет, живет. Сказывают, будто она несчастная была, и сын-то, может погинул с неудачи… А мне дела до этого нет, какая она все-таки добрая, слова грубого не сказала, не обидчица была» (V, 116). Николай Бердяев писал о таких: «Природа русского народа сознается как аскетичес­кая, отрекающаяся от земных дел и земных благ»²¹. Христианская любовь осветляет душу Анисима - даже в осеннюю «непуть» и хо­лод на сердце у Анисима весна: «Не весна, а весной пахнет» (V, 132). Согревая души встречных «светом Христовой любви», он дарит лю­дям любовь: «Проезжие смотрят - всем кланяется и вслед глядит ласково-ласково. На тройке барин какой-то едет, поравнялся, спра­шивать стал:

- Разве ты меня знаешь - кланяешься-то?

- Нет, не знаю, и не тебе кланяюсь - лику твоему ангельскому поклон отдаю. Улыбнулся барин, теплая улыбка сердце согрела. Может быть, черствое оно было, сердце, а тут растопилось от солнца, запахло добром, как цветами» (V, 132). Русский праведник сердцем чувствует Бога, наполняя себя любовью, милосердием, смирением, высшим смыслом. Именно «сердечное знание Христа» (Достоевс­кий), так присущее русским, придает жизни смысл и значение - не книжное, рассудочное понимание, а чувствование и созерцание мира во всей полноте. К типу «инока» очень близок, а порой и соединяет­ся с ним тип «странника», о котором в книге «Душа России» Н. Бер­дяев писал, что он «так же характерен для России и так прекрасен…»²². Именно он проходит через все творчество С.А. Есенина. Воплощая собой этот тип, поэт в каждом своем произведении, начиная от ран­них лирических, а позже в произведениях крупных форм - поэмах «Пугачев», «Анна Снегина» «Страна Негодяев», «Песнь о великом походе» - так или иначе обращается к нему. Но каждый его стран­ник несет свои индивидуальные черты, ведь не случайно И.А. Ильин писал: «Что касается простого народа России, то никакими именами и типами не исчерпать человеческого богатства индивидуальной ре­лигиозности. Русский человек только в массе своей внешне выгля­дит «человеком массы»; в действительности же эта масса дифферен­циальна и индивидуальна: ни один не походит на другого; в самом обыкновенном человеке часто дремлет какая-нибудь неожиданная особенность; неповторимы способности и подчас фантастичны пово­роты отдельных судеб»²³. Поэтому, рассматривая эти индивидуальные

проявления укоренного в народе типа странника, попытаемся выя­вить широту есенинского видения этого образа.

В первую очередь в русской философии и в русской литературе сложилась традиция понимания странничества как духовного подви­га, как выражение и продолжение русской религиозности. Духовное странничество - это проявление религиозности русского человека, его духовной жажды, извечного стремления к Царствию Божию, а соот­ветственно, к абсолютному добру, совершенству, христианской люб­ви. Голос совести, чувство Бога дает возможность различать добро и зло, видеть несовершенство своих поступков, не довольствоваться ими, а непрестанно раскаиваться в содеянном. «Вспомним русских стран­ников, паломников ко святым местам, особенно к таким прославлен­ным монастырям, как Троице-Сергиевская лавра и Киево-Печерская лавра, Соловки, Почаевский монастырь…»²⁴. И. Ильин, выделяя тип пилигрима, соединяет его с праведничеством: «В России есть много праведников. Которые раз в году или хотя бы раз в жизни совершают паломничество… Такое паломничество помогает человеку создать в своей жизни душеспасительный «остров» на отрезке земного суще­ствования соприкоснуться с божественным. Человек исключает себя из греховной повседневности со всеми ее заботами, огорчениями, стра­даниями и осуществляет в пространстве, пешком ли, в трудных ли поездках этот столь важный для всех нас переход в «другое, лучшее бытие»... И, наконец, в России есть такие люди, которые становятся вечными странниками и проводят жизнь в бедности, скитаниях, труде и молитве. Для этих людей вся их жизнь становится паломничеством, посещением святынь, поисками в пространстве Бога, всегда столь ха­рактерными для русского благочестия»²⁵.

Как характерное явление дореволюционной России, странниче­ство нашло свое воплощение на страницах есенинской повести в се­рии образов странников во имя Бога. И хотя эти образы не отлича­ются многогранностью и глубиной обрисовки, Есенину удалось выразить их нравственную сущность. В образе Натальи Каревой рас­крывается историческая черта русского народа, заключающаяся в том, «что покаянные подвиги хождения ко святым местам он из­древле высоко ценил»²⁶. Оттого и на страницах есенинской повести, как реальный факт крестьянского бытия, предстают перед нами об­разы богомольцев, направляющихся в Печерскую лавру. Смиренная и кроткая Наталья, которая «никого не обижала», печется о достой-

ном упокоении сына, считая это единственным смыслом своей ус­кользающей жизни. Оттого и легко ей это странствие: «От сердца как будто камень свалился. С спокойной радостью взглянула в небо и, шамкая, прошептала: «Мати Дево, все принимаю на стези моей, по­шли мне с благодатной верой покров твой» (V, 61).

Осмысление Есениным духовного странничества осуществляется именно в русле народного религиозного понимания паломничества как покаяния, очищения своей души, духовного поиска, пути стяжания Духа Святого. Есенин показывает, как оно освещает и освящает душу, наполняя ее радостью, теплом, которое ниспосылается благодатью и передается ближнему. В этом контексте понимания Есенин близок взглядам на национальный характер И.Ильина, Н. Лосского, Ф. Дос­тоевского.

Константин Карев - тоже странник, но иного духа, иного склада, нежели его мать. Это странник, которого толкает в путь не искание Бога, не духовная жажда, а что-то неуловимое, необъяснимое, смут­ное для самого героя. («Карев решил уйти. Загадал выплеснуть всо­савшийся в его жилы яровой дурман. В душе его подымался ветер и кружил, взбудораживая думы. Жаль ему было мельницы старой. Но какая-то грусть тянула его хоть поискать, не оставил ли он чего нуж­ного, что могло пригодиться ему в дороге» - V, 125-126). Наверное, о таких как Карев Н. Бердяев писал: «Странник - самый свободный человек на земле. Он ходит по земле, но стихия его воздушная, он не врос в землю, в нем нет приземистости. Странник - свободен от «мира», и вся тяжесть земли и земной жизни свелась для него к небольшой котомке на плечах»²⁷. Но тот ли это странник, что взыскует «града Божьего»? Внутреннее беспокойство, «грусть», стремление «делать жисть» влекут его дальше от родного дома, а впоследствии уводят ге­роя с яра. Напрасно голос совести нашептывал: «Вернись, там ждут, а ты обманываешь их» (V, 83). Потому и тянет его к родительскому дому, что сердце свое он оставил там, забыл испоконный закон бытия, преступив который, он потерял себя. Собственный разум твердит: «Не надо подчиняться чужой воле и ради других калечить себя». Если ро­дители Константина, Анисим и Наталья Каревы, покидают распавший­ся мир крестьянской семьи, влекомые духовным покаянием и поис­ком, то Константин оставляет и родительский дом, и Яр, движимый своеволием, из-за которого рвется семейная жизнь Каревых, рвет­ся устойчивый мир Филиппа и Лимпиады. И как кричит в порыве

охватившего его горя Ваньчок: «Это он, он весь яр поджег, дымом задвашил!» (V, 144). Своеволие, неподчинение традиционным нор­мам общинного жизнеустройства, приводят к разрушению этого мира. Несмотря на то, что «всосавшийся в его жилы яровой дур­ман», любовь Лимпиады, казалось бы, должны были удержать от оче­редного бегства, но, раз поддавшись своей воле, он не может остано­вить запущенный механизм отрицания. Одно влечет за собой другое. Если Афонюшка и Лимпиада живут во «власти земли», чувствуя свою неразрывную связь с миром природы²⁸, то Карев, отвергая ее, попа­дает во власть «неведомой пустой дали, безграничной пустой шири» (Г. Успенский).

Не имея глубоко религиозного чувства, но, сохраняя и почитая нрав­ственные законы предков («Не в охоту Косте было жениться, да не захотелось огорчать отца»), и Карев оказывается перед жизненным выбором. Подчинившись собственной воле, он ощущает свою неустой­чивость, потерянность. Утратив религиозное ощущение мира, он на­чинает искать смысл жизни и находит его: «Делать жисть надо, так делать, как делаешь слеги к колымаге». А в результате, не желая сам того, влекомый стихией движения, скитания, он обрекает на гибель Анну и Лимпиаду, а впоследствии и самого себя. Бердяев пишет о та­ком странничестве: «Россия - страна бесконечной свободы и духов­ных далей, страна странников, скитальцев и искателей. Страна мятеж­ная и жуткая в своей стихийности, в своем народном дионисизме, не желающем знать формы»²⁹.

Своеобразным вариантом архетипа странника, является, на наш взгляд, образ Епишки - «мыканец», как называет его Анисим Карев, он погружается в страшное «иди, куда хочешь». «Епишка был при-шляк на село, он пришел как-то сюда вставлять рамы и застрял здесь. Десять лет уж минуло… Каждый год Епишка собирался набрать день­ги и отослать жене на перестройку хаты, но деньги незаметно перехо­дили к шинкарке Лексашке, а хата все откладывалась. Каждое Рожде­ство он писал домой, что живет слава Богу, что скоро пришлет денег и заживет, как пан. Но опять выпадал какой-нибудь невеселый для него день, и опять домой писалось коротенькое письмо с одним и тем же содержанием» (V, 134). И вот, обретя неожиданно для самого себя дом, он опять не может успокоиться: «…Горько было на чужое добро смот­реть. Чужое несчастье на счастье пошло». Возвращение к крестьянс­кой жизни, к ее быту, духовным истокам, не стали той зацепкой, кото-

рая могла бы удержать, остановить и прервать его скитальчество. Без­волие, бесхарактерность, замешанные на чувстве стыдливости, приво­дят к тому, что Епишка вновь становится «мыканцем» из-за одолева­ющей его тоски. Следует отметить, что русский крестьянин, опускаясь на дно жизни, не теряет живую душу: он милосерден и жалостлив к еще более несчастному, чем он. Таков и Епишка: жалея в трактире подсевшую к нему девку, он жалеет и самого себя: «Жисть свою про­пиваю, - кричит Епишка. - Хорошая ты моя, жалко мне тебя, пей боль­ше, заливай свою тоску, не с добра, чай, гулять пошла». В этих словах ключ к разгадке героя, а значит, и тех, кто, так же, как он по причине собственного безволия, бесхарактерности, стихийности и рефлексии не может найти успокоения и приюта. Размышляя о русском народе, зная, как много на Руси таких епишек, И. Ильин видел выход в необ­ходимости «…русскому народу дисциплинировать волю и мышление; без этой дисциплины русский человек легко становится беспомощным мечтателем, анархистом, авантюристом, прожигателем жизни, хотя и сохраняет при этом свое добродушие»³⁰.

Обратной стороной смиренного и благочестивого характера рус­ского мужика стала, по словам Достоевского, способность «как-то вдруг» пасть в «роковой для нас круговорот судорожного и моменталь­ного самоотрицания и саморазрушения… Иной добрейший человек как-то вдруг может сделаться омерзительным безобразником»³¹. Этот национальный тип, которому свойственно «забвение всякой мерки во всем», «потребность хватить через край», нашла свое воплощение в повести в образе Аксютки. Вызывая у односельчан одновременно страх (им пугают детей) и жалость, он являет собой живое воплоще­ние антиномий русского характера.

Усталость от серых будней жизни, «отсутствие духовного хребта» (И. Ильин) влекут Аксютку на разного рода «подвиги». Потому, при­соединяясь к богомольцам, совершающим продолжительное стран­ствие во имя Божие в Киево-Печерскую лавру, он идет промышлять, ничуть не смущаясь, что, принимая лик богомольца, он прячет личину вора. При этом, отправляясь в путь, «Аксютка помолился на свою цер­ковь и поплелся». Так уживаются в русском мужике и богохульство, и надежда на Бога, на его милость, упование на него даже в делах, про­тивных Богу. Аксюткой руководит тяга к непристойностям, к буйству: «Ему хотелось напиться пьяным и побуянить. Он любил, когда на него смотрели как на страшного человека». Отсюда и выдуманные героем

истории об убийстве старухи-богомолки и мужика. Выделяя эту осо­бенность русского характера, И. Ильин писал, что русский народ «тя­нет к мнительно-покаянному преувеличению своих грехов»³². Осво­бождаясь от голоса совести традиционным русским способом, он оказывается во власти страстей, но, несмотря на это, в самый после­дний час живительные силы души его не оставляют. Умирая, он хочет остаться среди людей, которые были внимательны к нему, жалели и видели за всем непотребным в нем - человека. И если в жизни ему нравилось, чтобы его боялись, то перед смертью для Аксютки важно предстать перед Богом и людьми раскаявшимся, поэтому и очищает свою душу покаянием: ради похвальбы оговорил себя придуманным убийством. При этом автор закладывает очень простое, но важное для понимания народного характера объяснение безобразной жизни героя: потому и грешил он, что без креста ходил, но материнское благослове­ние сильнее - пронести себя через жизнь без креста можно, а вот уме­реть - нет. Сильно у русского человека чувство Бога: даже самые про­пащие, не стыдящиеся людского суда, перед ликом Господа, находясь на пороге смерти, может быть, сильнее, чем кто-либо другой, ощуща­ют свою греховность. Зная о сих свойствах русской души, опираясь на героев Пушкина, Достоевского, И. Ильин писал: «Русский человек, вследствие некоторых свойств своего характера, часто грешит, но обык­новенно рано или поздно отдает себе отчет в том, что совершил дур­ной поступок и раскаивается в нем»³³.

Таким образом, художественная проза С.А. Есенина стала значи­тельным этапом в формировании есенинской концепции русского на­ционального характера, в исследовании его взаимосвязей с социальным и природным миром, раскрыла в даровании молодого автора значи­тельный эпический потенциал.

Примечания

¹ Воронова О.Е. Духовный путь Есенина. Рязань, 1997. С. 147.

² Лосский Н.О. Характер русского народа. «Посев». 1957. Т. 1. С. 5-6.

³ Ильин И.А. О грядущей России. Избранные статьи /Под ред. Н.П. Пол­
торацкого. М., 1993. С. 269.

⁴ Бердяев НА. Русская идея. Основные проблемы русской мысли ХIХ века
и начала ХХ века. М., 1997. С. 262.

⁵ Впервые это было отмечено в работе Вороновой О.Е. «Сергей Есенин и
русская духовная культура». Рязань, 2002. С. 21.

⁶ Воронова О.Е. Духовный путь Есенина. Рязань, 1997. С. 148.

⁷ Там же. С. 147.

⁸ Есаулов И.А. Категория соборности в русской литературе. Петрозаводск,
1995. С. 268.

⁹ Лосский Н.О. Характер русского народа. «Посев». 1957. Т. 1, С. 12.

¹⁰ Ильин И.А. О грядущей России. Избранные статьи /Под ред. Н.П. Пол­
торацкого. М., 1993. С. 320.

¹¹ Там же. Т. 2. С. 7.

¹² Собрание сочинений А.С. Пушкина / Под ред. Морозова. М., 1903. Т. 6.
С. 366.

¹³ Лосский Н.О. Характер русского народа. «Посев». 1957. Т. 1. С. 46.

¹⁴ Бердяев Н.А. Русская идея. Основные проблемы русской мысли ХIХ века
и начала ХХ века. М., 1997. С. 27.

¹⁵ Там же. С. 17.

¹⁶ Бердяев Н.А. О русских классиках. М., 1993. С. 74.

¹⁷ Лосский Н.О. Характер русского народа. «Посев». 1957. Т. 2. С. 5. Мотив
жалости к преступникам нашел яркое воплощение в поэзии С.Есенина.

¹⁸ Ильин И.А. О грядущей России. Избранные статьи /Под ред. Н.П. Пол­
торацкого. М., 1993. С. 320.

¹⁹ Ильин И.А. Сущность и своеобразие русской культуры // «Москва», 1996,
№ 3, С. 158.

²⁰ Воронова О.Е. С. Есенин и русская духовная культура. Рязань, 2002.
С. 468.

²¹ Бердяев Н.А. Русская идея. Основные проблемы русской мысли ХIХ века
и начала ХХ века. М., 1997. С. 229.

²² Там же. С. 236.

²³ Ильин И.А. Сущность и своеобразие русской культуры // «Москва», 1996,
№ 2, С. 172.

²⁴ Лосский Н.О. Характер русского народа. «Посев». 1957. Т. 1. С. 7.

²⁵ Ильин И.А. Сущность и своеобразие русской культуры // «Москва», 1996,
№ 2, С. 174.

²⁶ Достоевский Ф.М. Дневник писателя. С.-П., 1999, С. 554.

²⁷ Бердяев Н.А. Русская идея. Основные проблемы русской мысли ХIХ века
и начала ХХ века. М., 1997. С. 236

²⁸ «Крепко задумался он (Афонюшка – Н.Б.) – не покинуть ли ему яр, но в
крови его светилась, с зеленоватым блеском, через черные, как омут, глаза,
лесная глушь и дремь. Он еще крепче связался с Кузькиной смертью с лесом
и боялся, что лес изменит ему, прогонит его» (Т. 5 С. 38), «Не могла она идти

с ним потому, что сердце ее запуталось в кустах дремных черемух. Она могла всю жизнь, как ей казалось, лежать в траве, смотреть в небо и слушать обжи­гающие любовные слова Карева; идти с ним, она думала, это значит растереть все и расплескать, что она затаила в себе с колыбели» Т. 5 С. 100).

²⁹ Бердяев Н.А. Русская идея. Основные проблемы русской мысли ХIХ века
и начала ХХ века. М., 1997. С. 237

³⁰ Ильин И.А. О грядущей России. Избранные статьи /Под ред. Н.П. Пол­
торацкого. М., 1993. С. 251.

³¹ Достоевский Ф.М. Дневник писателя. С.-П., 1999, С. 53.

³² Ильин И.А. О грядущей России. Избранные статьи /Под ред. Н.П. Пол­
торацкого. М., 1993. С. 269.

³³ Там же. С. 25.