Национальный характер в прозе Есенина
19.03.13 00:54

Концепция национального характера в художественной прозе С.А. Есенина

Проблема национального характера занимает особое место в твор­честве С.А. Есенина. Давно подмечено, что творчество, сама жизнь поэта - произведение, раскрывающее стихии и глубины русской души. Одной из первых попыток осмыслить суть народного миропонимания и характера стала повесть «Яр».

Отметим, что, в отличие от лирических произведений, проза С. Есе­нина при жизни поэта была недооценена критиками и не получила ши­роких откликов. Однако после публикации «Яра» в 1916 году в «Се­верных записках» немногочисленные критики обратили внимание на одну из самых важных сторон этого произведения: «Русский народ Есенин любит, в деревню верит, рисуя ее, не жалеет красок ни на ба­бьи сарафаны, ни на светлое деревенское солнце и кроткие зори. Но вдруг возьмет да напишет такой рассказ о том, как двое мужиков зате-

вали убийство и грабеж, но сами попали в обделку» (V, 348). Дей­ствительно, Есенин «русский народ любит», но при этом его чувство зиждется на великом знании своего народа, именно поэтому на страницах есенинской повести предстает не лубочная деревня, а опоэ­тизированная крестьянская жизнь, где есть место светлым, жизнеут­верждающим, лирическим и грубым, жестоким сторонам крестьян­ского быта. В соединении этих крайностей и раскрывается русский национальный характер.

Современные исследователи творчества С.А. Есенина отмечали, что в своей повести «писатель впервые обратился к объемному эпи­ческому полотну, пытался изобразить народную жизнь в ее соци­альных, нравственных, эстетических гранях»1. Знание глубинных основ крестьянской народной жизни, чувствование тех живительных родников, которые питают душу русского мужика, позволяют Есе­нину создавать и воплощать народные характеры. Это этапное для творчества С. Есенина произведение позволяет в рассматриваемом нами контексте проследить эволюцию народного характера, показать многообразие составляющих его граней, выявить национальное ми­роощущение русского народа.

Повесть «Яр» включает в себя целую галерею народных типов, живых народных характеров. Каким же предстает русский народ на страницах эпического произведения С. Есенина?

В многочисленных трудах не только русских, но и зарубежных философов, писателей, размышляющих о своеобразии русского на­рода, значительное место уделяется поиску и определению тех ос­нов, на которых строится русская ментальность. Широко известен взгляд А.С. Пушкина: по мнению классика, именно православие со­общило нам «особенный национальный характер». В своей фунда­ментальной работе «Характер русского народа» видный русский философ Н.О. Лосский писал: «Основная, наиболее глубокая черта характера русского народа есть его религиозность и связанное с нею искание абсолютного добра, которое осуществимо лишь в Царствии Божием»2. В свою очередь И. Ильин отмечал: «…русский народ имел природный религиозный смысл… В течение веков Православие счи­талось отличительной чертой русскости… русский народ осмысли­вал свое бытие не хозяйством, не государством и не войнами, а ве­рою и ее содержанием… Россия держалась и строилась памятью о Боге и пребыванием в Его живом и благодатном дуновении»3. С мнени­ем И. Ильина и Н. Лосского сопряжена мысль другого философа «русского Ренессанса» Н. Бердяева: «Русский народ - религиозный

по своему типу и по своей душевной структуре. Религиозное беспо­койство свойственно и неверующим»4. Привлечение столь автори­тетных мнений дает возможность обозначить то главное, что необхо­димо учитывать в рассмотрении проблемы национального характера, что является ключевым моментом в раскрытии художественных об­разов есенинской повести.

Крестьянский мир «Яра» строится на строгой, сложившейся века­ми системе духовных, нравственных ценностей. «Господь» у мужика, и на языке, и в мыслях, в поступках, жизнь пропитана и проникнута им на уровне бессознательного5.

С благословлением и наставлением провожают крестьяне в дорогу близких и оставляют родных:

«…Она оторвала от кудели ссученую нитку, сделала гайтан, надела крест и повесила Кузьке на шею.

- Мотри, Богу молись, - наказывала ему» (V, 34).
«После чая он сел под иконы и позвал отца с матерью…

- Благословите меня, - сказал он, нагнувши голову, и подпер лок­
тем бледное красивое лицо. Отец достал с божницы икону Миколы
Чудотворца. Костя вылез и упал ему в ноги» (V, 23).

«Филипп запряг лошадь, перекрестил Лимпиаду и, тронув вожжи, помчал на дорогу» (V, 66).

С поклоном входят в дом:

« - Здорово, дедунь, - крикнул он, входя за порог и крестясь на иконы» (V, 39).

Уповают в болезни:

«… Посылаю тебе артус, девятичиновную просфору, положи их на божницу, пей каждое утро со святой водой, это тебе хорошо и от всякого недуга пользительно» (V, 66).

Просят совета и уповают на милость:

«Надоумь тебя царица небесна. Какое дело-то ты делаешь...» (V, 54).

«- Мать скорбящая, - молился Анисим, - не отступись от меня» (V, 59).

Смиренно принимают события своей жизни:

«Стало быть, Богу так угодно, - грустно и тихо говорил Анисим, с покорностью принимая свое горе. - Видно на роду ему было написа­но. От судьбы, говорится, на коне не ускачешь» (V, 60).

С Господом мужик с самого рождения и до последней минуты своей жизни:

«Жена его Аксинья ходила за ней и учила, как нужно складывать пальцы, когда молишься Богу» (V, 26).

«Крест на меня надень…» - просит Аксютка перед смертью (V, 58).

Узнав о смерти Кости, Анна боится, что «он покончил с собою на­рочно», ибо самоубийство тягчайшее из грехов и такой участи для сво­его мужа она не желала, понимая, что случись это, она первая из ви­новниц.

В праздничный день, отложив земные заботы, православные отды­хали: Богу - Богово, кесарю - кесарево: «Был праздник, мужики с по­коса уехали домой, и на недометанные стога с криком садились галки» (V, 81).

Мужики называют себя не иначе, как «православные», а значит, и осознают, и пытаются жить православно, пресуществляя своею зем­ною жизнью дух и душу православия.

Русский мужик живет по церковному календарю, согласуя все шаги своей жизни с годовым православным календарем:

«- К Страстной вертайся, - сказал отец и, взяв клин, начал справ­лять топорище» (V, 23).

«На Преображение сосватали, а на Покров сыграли свадьбу» (V, 15)6.

Так, О.Е. Воронова отмечает: «Сама композиция произведения по­строена в соответствии с народным месяцесловом, годовым аграр­ным циклом и церковным календарем. Этот «календарный» прин­цип, положенный в основу хронологии сюжетных событий, служит не только чисто художественным целям, но и созданию эффекта прав­доподобия, достоверности происходящего, лишний раз свидетель­ствует об исчерпывающем знании Есениным трудового и бытового уклада жизни крестьянина»7. Добавим, что это «переживание своих дней двояко, церковно и бытом» (VI, 125), является сутью «нашего Великоросса», выражением его понимания и чувствования, а значит, воплощением его характера. Этот внешний церковный уклад жизни русского народа является не просто формой земного устройства, но продолжением, следствием глубинного духовного содержания, ко­торое дает православие.

Именно «православный тип духовности сформировал многие чер­ты русского национального своеобразия»8, в том числе и русский на­циональный характер, совокупность его ментальных черт. «Душой православия» (С. Булгаков), главным и «особливым» своеобразием, «уловившем суть православной религиозности» (С. Хоружий), яв­ляется соборность. Соборный дух чувствования и понимания жиз­ни, более того, ее проживания, наложил не просто отпечаток, а стал плотью и кровью сознания русского крестьянина. Дух соборности,

являющий собой «единство… органическое, живое начало которого есть божественная благодать взаимной любви» (А. Хомяков), реа­лизуется в крестьянской жизни и создает «симфоническую лич­ность» (Л. Карсавин) целого народа, наделенного добротой и гос­теприимностью, человечностью и милосердием, всемирностью и чуткостью, жертвенностью и свободолюбием, отзывчивостью и от­крытостью. Проявление соборного сознания, объединяющего в себе трудносоединимые принципы свободы и единства, ощущается во всем жизненном строе сельской общины, в каждом движении души русского мужика.

Так, есенинские герои осознают свою жизнь как «руководимую совершенною любовью к Богу и ближнему», и воспринимается она «сама по себе, без всяких внешних наград как блаженство»9. Таков Афонюшка-мельник, чья жизнь внешне благопристойна: «Из весе­лого и беспечного он обернулся в задумчивого монаха». Он уважаем сельским обществом, слывет «по округе как честный помолотчик». Но внутреннее ощущение, что он должен кому-нибудь послужить, отдать себя, что чего-то не хватает в его жизни, непрестанно одоле­вает его: «И он ждал кого-то неизвестного, но к нему не шли». Осоз­нав это, Афонюшка забирает к себе племянника Кузьку; озарившись лучами заботы, он, наконец-то, почувствовал свою необходимость, которая продлилась недолго. Казалось бы, трагическая гибель маль­чика должна была заглушить в Афонюшке все чувства: «Он глубоко забрался в глушь, свил, как барсук, себе логово и полночью ходил туда, где лежали два смердящих трупа. Потом он очнулся. «Господи, не помешался ли я?.. Перекрестился и выполз наружу». Но именно эта смерть, как бы больно это ни было осознавать, пробудила в мель­нике лучшие свойства души: «В нем, ласковая до боли, проснулась любовь к людям, он уже не ждал, а тосковал по ком-то и часто, засло­няя от света глаза, выбегал на дорогу, падал наземь, припадал ухом, но слышал только, как вздрагивала на вздыхающем болоте чапыга. Как-то в бессонную ночь к нему пришла дума построить здесь, в яро­вой лощине, церковь». Это было уже не ожидающее кого-то одино­чество, а, говоря словами И. Ильина, «духовно-творческое движение» навстречу людям. В стремлении Афонюшки в глухом яру «поставить церковь», раскрывается, на наш взгляд, то соборное начало, которое свойственно каждой личности и крестьянскому миру в целом. По­нять это помогает мысль И. Ильина, который писал: «Любовь есть основная духовно-творческая сила русской души. Без любви русский

человек есть неудавшееся существо. Без любви - он или лениво про­зябает, или склоняется ко вседозволенности»10.

Каждый член соборного мира чувствует свою сопричастность все­общему, ответственность всех перед всеми и за всех. Оттого, отправ­ляясь на каторгу, другой герой повести, дед Иен, не беспокоится о сво­ей жене.

«- Бабка-то теперича у кого твоя останется? - болезно гуторил сторож.

- Э, родной, об этом тужить неча, общество знает свое дело. Не по­мрет с голоду.

- Так-то так, а как постареет, кто ходить за ней станет?

- Найдутся добрые люди, касатик. Не все ведь такие хамлеты» (V, 123).

Мужики живут по принципу: добро, сделанное тебе, помни всегда, а про свою помощь, оказанную другому, забудь. «Прощай, дед. Спаси­бо тебе за все доброе, век не забуду, как ты выручил меня в Питере». -Помнишь? - Не забуду. - Жалко, - ворчал Петро, - таких и людей немного остается» (V, 122). Но зато обиду, боль, причиненную близ­кому, помнят и просят за нее прощение, принимая чужую заботу не как само собой разумеющееся, а как дар. «Голубчик, - кричал он, - за что ты меня любишь, ведь я тебя бил! Бил! - произнес он с всхлипыва­нием. - Из чужого добра бил… лесу жалко стало…

- Будя, будя, - ползал дед Иен. - Это дело прошлое, а разве не
помнишь, как ты меня выручил, когда я девку замуж отдавал. Вся свадь­
ба на твои деньги сыгралась» (V, 91-92). У мужика вечный конфликт
между долгом и совестью, «законом» и «благодатью» всегда разреша­
ется в пользу благодати, совести: помочь ближнему - превыше зем­
ных законов. Не помнит нанесенной, хоть и сгоряча, обиды, а платить
за нее любовью и заботой - в характере русского мужика.

Соборное начало - не просто общинное, земное единение людей, соборность - единение под покровом благодати в свободе, где за упо­ванием на милость Божью кроется глубинная духовная работа каж­дого члена общины, естественная тяга к помощи ближнему, к взаи­мовыручке.

Скосив сено, в едином порыве обращаются мужики к молитве. «Мужики стали в линию и, падая на колени, замолились на виднев­шуюся на горе чухлинскую церковь.

Шабаш, - крякнули все в один раз, - теперь, как Бог приведет, до будущего года» (V, 97).

Поэтому в надежде на помощь всем миром идут мужики на поклон к попу, чтобы он отслужил молебен, и, получив отказ, сами пытаются дерзнуть совершить задуманное. «Шли с открытыми головами к цер­ковному старосте и просили от церкви ключи. Сами порешили с пени­ем и хоругвями обойти село… «Ладно, ребята, - с кроткой покорнос­тью сказал дед Иен, мы и без них обойдемся» (V, 104-105).

Еще одним качеством, определяемым религиозностью русских, яв­ляется гостеприимство, которым одаривают всякого, кто переступит порог дома. В каждом встречном открывается для мужика лик Хрис­та: именно эта особенность, связанная, по мнению Ильина, «с ощуще­нием собственного богатства… жизненной силы, силы душевной при­способленности... духовной одаренности», сформировала традицию странноприимства, которая нашла свое яркое воплощение в поэтичес­ком наследии Есенина. При этом мы не увидим напускного лицеме­рия и заискивания, гостей и хозяев связывают простота и естествен­ность отношений: «Не обессудь, ягодка, дала бы тебе драченку, да все вышли. Оладьями, хошь, угощу? Вынесла жарницу из загнетки и от­крыла сковороду. Аксютка выглядел какие порумянее и, сунув горсть в карман, выбег на улицу» (V, 56).

Не спрашивает Филипп при первой встрече с Каревым, кто он, от­куда - накормил нечаянного гостя, напоил чаем, а потом уж принялся за расспросы. Простота, открытость, несуетливость, отсутствие ненуж­ных церемоний свойствены крестьянским взаимоотношениям.

«Филипп поднял скочившую шапку и робко отодвинул кусты. Не­знакомец удивленно окинул его глазами и застыл в ожидающем мол­чанье. Филипп откинул бараний ворот.

- Откулева?

- С Чухлинки.

- Далеконько забрел.

- Да.

Над носом медведя сверкнул нож, и Филипп, склонившись на ружье, с жалостью моргал суженными глазками.

- Я ведь гнал-то.

- Ты?

- Я…

Тяжелый вздох сдул с ворота налет паутинок. Под затряслыми ва­ленками зажевал снег.

- Коли гнал, поделимся.

Филипп молчал и с грустной улыбкой нахлобучивал шапку» (V, 11).

Внимание к чужаку, приятие его, великодушие и справедливость крепко сплачивают общинный мир. Н.О. Лосский, отмечая это каче­ство русского характера, писал: «Жизнь по сердцу» создает открытость души русского человека и легкость общения с людьми, простоту об­щения, без условностей, без внешней привитой вежливости, но с теми достоинствами вежливости, которые вытекают из чуткой естествен­ной деликатности»11.

При этом точно так же относится мужик и к иерархически высшему сословию: без заискивания, но с чувством достоинства и своей правоты.

«Карев увидел, как к мельнице подкатил тарантас и с сиденья груз­но вывалился барин». Он, поздоровавшись, сел на лавку и заговорил о помоле. «Хитрит, - подумал Карев, - не знает с чего начать».

- Трудно, трудно ужиться с мужиками, - говорил он, качая трость. -Я, собственно… - начал он, заикнувшись на этом слове, - приехал…

- Я знаю, - перебил Карев.

- А что?

- Хотите сказать, чтобы я не совался не в свои сани, и пообещаете наградить.

- Н-да, - протянул тот, шевеля усом, - но вы очень резко выража­етесь.

- Я говорю напрямую, - сказал Карев, - и если б был помоложе, то обязательно дал бы вам взбучку» (V, 72).

Так и дед Иен признается в убийстве помещика:

«Из кучки вылез дед Иен и, вынув табакерку, сунул щепоть в ноздрю.

- Понюхай, моя родная, - произнес он вслух. - Может, боле не при­дется.

- Ты чего так шумишь, - подошел он, пристально глядя на приста­ва. - У тебя еще матерно молоко на губах не обсохло ругаться по ма­тушке-то. Ты чередом говори с неповинными людьми, а не собачься. Ишь ты тоже, какой липоед!

- Тебе чего надо? - гаркнул на него урядник.

- Ничего мне не надо, - усмехнулся дед. - Я говорю, что я убил его, и никого со мной не было» (V, 111).

Следует отметить, что есенинское видение крестьянских характе­ров находит свое отражение и перекликается с пушкинскими «Мыс­лями на дороге», где он пишет: «Взгляните на русского крестьянина: есть ли и тень рабского унижения в его поступи и речи? О его смелос­ти и смышлености и говорить нечего. Переимчивость его известна; проворство и ловкость удивительны»12.

Народная мудрость, крестьянская философия испокон веку зиж­дутся на библейских заповедях. Н.О. Лосский, исследуя русский ха­рактер, опирался на опыт Бэринга, который в книге «Главные основы России» писал: «Русский крестьянин глубоко религиозен, видит Бога во всех вещах и считает ненормальным, неумным человека, не веру­ющего в Бога»13. При этом, по мнению русского философа Н. Бердя­ева, «русскому народу свойственно философствовать. Русский без­грамотный мужик любит ставить вопросы философского характера – о смысле жизни, о Боге, о вечной жизни, о зле и неправде…»14 и зак­лючает: «В России нравственный элемент преобладает над интеллек-туальным»15.

В есенинской повести мужик, покусившись на высшее, возгордив­шись, желая оспорить истинное, получит свое.

«– Эх, мужик-то какой был! – сказал, проезжая верхом, старик. – Рехнулся, сердечный, с думы, бают, запутался. Вот и орет про нонче. Дотошный был. Все пытал, как земля устроена… «Это, грил, враки, что Бог на небе живет». Попортился. А, може, и Бог отнял разум: не лезь, дескать, куды не годится тебе.

Озорной, кормилец, народ стал. Книжки стал читать, а уже эти книжки – сохе пожар. Мы, бывалоча, за меру картошки к дьячку ходи­ли аз-буки узнавать, а болей не моги. Ин, можа, и к лучшему, только про бога и шамкать не надо» (V, 82).

Православный дух русского характера развил в нем жалость и доб­роту, а главное – понимание и оправдание преступника перед зако­ном и миром. В соборном мире нет учителей и учеников, правых и виноватых, все едины перед Богом, и, может быть, самый грешный среди людей окажется первым в Царствии Божием. Отсюда и так удивляющая весь мир черта русского характера, как жалость к пре­ступникам. Н. Бердяев отмечает: «Русский человек всегда нуждает­ся в пощаде и сам щадит… Даже преступление не уничтожает у него человека»16. Как постулат лежит эта идея в основе ежедневного те­чения жизни крестьян в есенинской повести.

Добросердечно встречает Карев Аксютку, хотя и знает о цели его прихода. «Что ж ты здесь делаешь? – обернулся он, доставая кочатыг и опять протыкая петлю в лыко.

– Дорогу караулю…

Карев грустно посмотрел на его бегающие глазки и покачал го­ловою.

- Зря все это…. -Чай хочешь пить? - поднялся Карев.

- Не отказываюсь… я так и норовил к тебе ночевать.

- Что ж, у меня места хватит… Уснем на сеновале, так завтра тебя
до вечера не разбудишь» (V, 45-46).

Несмотря на признание Аксютки в смертных грехах, хотя и приду­манных им ради красного словца, Карев не прогоняет его, потому что не смеет мужик осудить страшный поступок: сам грешит, и не ему су­дить, а вот пожалеть, проявить милость и простить - должен.

«Ведь он ворища, - указал пальцем на него. - Ты небось, думаешь, какой прохожий?..

- Нет, - улыбнулся Карев, - я знаю».

«Лимпиада весело хохотала, указывая на Аксютку. Он, то присе­дая, то вытягиваясь, ловил картузом бабочку.

- Аксютка, - крикнула, встряхивая раскосмаченную косу, - иди
поищу.

Аксютка, запыхавшись, положил ей на колени голову и зажмурил глаза» (V, 52).

В своей работе «Характер русского народа» Н.О. Лосский, ссыла­ясь на мнение Н.Н. Златовратского, писал: «Без всяких философских теорий, народ сердцем чует, что преступление есть следствие суще­ствовавшей уже раньше порчи в душе человека, и преступный акт есть яркое обнаружение вовне этой порчи, само по себе уже представляю­щее «кару» за внутреннее отступление от добра»17. Понимая это, му­жики жалеют так нечаянно погибшего вора, которым они пугали сво­их детей.

«Эх, Аксютка, Аксютка, - стирал кулаком слезу старый пономарь, -подломили твою бедную головушку!..

- Что ж ты стоишь, чертовка! - ругнул он глазеющую бабу. - При­
несла бы воды-то… живой, чай, человек валяется» (V, 57).

И в этом тоже, раз и навсегда, определен для народа приоритет благодати над законом. Это есенинское понимание мироустройства как единства - «все люди одна душа» - дает ключ к пониманию ав­торского взгляда на проблему народного характера, в орбиту кото­рого включена идея соборности, любви, объединения множества в одно целое, где каждая составляющая, даже если она и поражена чер­нотой, ценна, и потеря ее отзывается в каждом. Эта мысль бесконеч­но дорога Есенину и проходит через все его творчество: становится

предметом осмысления в начале творческого пути поэта. В его пере­писке с Г. Панфиловым она занимает значительное место. Есенин пишет другу: «Да, Гриша, люби и жалей людей - и преступников, и подлецов, и лжецов, и страдальцев, и праведников: ты мог и мо­жешь быть любым из них. Люби и угнетателей и не клейми позо­ром, а обнаруживай ласкою жизненные болезни людей. Не избе­гай сойти с высоты, ибо не почувствуешь низа и не будешь о нем иметь представления. Только можно понимать человека, разбирая его жизнь и входя в его положение» (VI, 32). И если высказанная в 1913 году эта мысль может восприниматься как юношеский мак­симализм, декларация своих взглядов, то последующее творчество поэта, факты его биографии убеждает нас в обратном: облекшая словесную форму идея является сутью мировоззрения Есенина.

Шум и гам в этом логове жутком, Но всю ночь, напролет, до зари, Я читаю стихи проституткам И с бандитами жарю спирт. Сердце бьется все чаще и чаще, И уж я говорю невпопад: - Я такой же, как вы, пропащий, Мне теперь не уйти назад (I, 168).

Замечательным даром русского народа, по мнению И. Ильина, яв­ляется дар созерцания, «отсюда наше неутолимое взирание, наша меч­тательность, за которою скрывается сила творческого воображения»18. Таковы Афонюшка, Лимпиада, Наталья Карева. «Русское созерцаю­щее сердце не довольствуется небожественным, только природным, только светски-эмпирическим образом мира. Оно предрасположено к символической трактовке вещей, скрытой многозначимости фактов, к выявлению того таинственного измерения, за которым скрываются божественная сила и доброта… Для простой русской крестьянки нет ничего простого - для нее все значимо, во всем подтекст. Открыто бла­гочестивое сердце, легко доступное божественному, всегда и во всем -в непогодь и в ведро, в цветке и иконе, в церковной молитве и внецер-ковной свободной сверхчеловеческой одаренности людской. Русское сердце стремится к божественному миропорядку»19.

Как бы ни жил русский человек, но стыд перед людьми никогда не оставлял его, и всегда личные поступки соотносились с мнением об-

щины как носительницы и охранительницы традиций, нравственных устоев: «Побоялся Степан остаться с Анной, а жениться на ней, - га­дал, - будут люди пенять» (V, 116). Патриархальный мир семьи также устойчив и в основах своих сохраняет сложившиеся веками ценности уважения к старшему в семье и к принятому им решению: «Не в охоту Косте было жениться, да не захотелось огорчать отца» (V, 18).

Национальное своеобразие народа определяется, по мнению Н. Лосского, и всем строем русской речи - талантом народа-слово-творца, который, обладая даром чувствования слова, всего много­образия его оттенков, выражает его и в разговоре, и в фольклоре. Здесь и уничижительно-шутливые имена с оттенком иронии, рас­крывающие суть и отношение общины к носителям этих имен: Епишка, Ваньчок, Аксютка («Когда крестили, назвали Аксеном, а потом почему-то по-бабьему прозвище дали» - V, 46), но в то же время - ласковое «Афонюшка», уважительное «Анисим», «Фи­липп», «дед Иен», отстраненно-почтительное «Карев». Речь героев повести (Епишка, Карев, Лимпиада и др.) наполнена сказочными, поэтическими образами, раскрывающими восприимчивую, чуткую к красоте душу крестьянина. («Любая моя белочка, - говорил, лас­кая ее, Карев. - Ты словно плотвичка из тесного озера синего, кото­рая видит с мелью ручей на истоке и, боясь погибели, из того не хочет через него выплеснуться в многоводную речку» - V, 126).

Поистине неисчерпаемой является кладовая русского фолькло­ра, открывающая талантливую русскую душу. Искусство, воплощен­ное в слове, музыке, танце, промысле, выражает поэтический, глубо­кий, многогранный ее строй. Сказка, песня, пляска - неотъемлемые составляющие крестьянского быта, они звучат в любой ситуации: и перед работой («На рассвете ярко, цветным гужом, по лугу с кузова­ми и ведрами потянулись бабы и девки и весело пели песни» - V, 76), и в праздник («Карев сидел в углу и смотрел, как девки, звякая буса­ми, хватались за руки и пели про царевну», «Царек вытер рукавом губы и засвистал плясовую. Девки с серебряным смехом расступи­лись и пошли в пляс» - V, 53), и в минуту отдыха после жаркого лет­него трудового дня («Где-то музыкала ливенка, и ухабистые кана-вушки поползли по росному лугу»). Песня сопровождает крестьян и в минуту тяжелых раздумий, и в состоянии веселости («С пьяной песней в избу взошел Епишка. «Я умру на тюремной постели, похоро­нят меня кое-как…» - V, 133). От мала до велика тянутся крестьяне

к родному слову, ждут и внимают ему: «Ты знаешь про Аленушку и про братца-козленочка Иванушку? - пришлепывая губами, выгова­ривал Юшка. - Расскажи мне ее… мне ее, бывалоча, мамка рассказы­вала». «Мужики, махая кисетами, расселись кругом и стали уговари­вать деда рассказывать сказку» (V, 27).

Русский мужик, живущий «сердцем и воображением» (И. Ильин), благодаря природной созерцательности, дару вчувствования, на кото­рых основывается «сила его творческого воображения», способен уви­деть, ощутить, раскрыть и воплотить увиденное вживе - в песне, танце, слове, рисунке. Свобода, прямодушие, открытость делают искусство, творимое народом, органичной составляющей и продолжением того мира, в котором они живут.

Однако своеобразие русского народа заключено не только в оп­ределенном наборе и сочетании характерных черт. Выработанный русской философией взгляд, рассматривающий народ как «в выс­шей степени поляризованный» (Н. Бердяев), совмещающий в себе противоположности, нашел свое отражение и в понимании Есени­ным своих героев. Так, герои есенинской повести проявляют то вне­запную гневливость, то добродушную отходчивость (Лимпиада), мужественность и слабость (Филипп), бунт и смирение (Иен), це­ломудрие и раскованность, деликатность и грубость в личных от­ношениях (Лимпиада и Карев, Степан и дочь писаря). Именно этой особенностью соединять в себе разные проявления характера и тем­перамента русский народ и стяжал себе славу нации с «загадочной душой».

Повесть «Яр» представляет собой галерею народных характеров, широко известных и воплощенных в русской классической литерату­ре. Типы «инока», «безобразника», «странника»20 вошли в плоть ху­дожественного мира Есенина, определили суть есенинского мироощу­щения. В эпическом произведении они воплотились в образах Анисима и Константина Каревых, Аксютки и Епишки.

Раскрытый еще Достоевским тип «инока», «праведника» явлен в образе Анисима Карева. Оставшись без сына и жены промыслом Божьим, покинув дом, он «на старости спасаться пришел» в монас­тырь. Считая покаяние смыслом своей жизни, он покинул родной кров: заботился всю жизнь о близких, пришло время и о своей душе позаботиться - «Остался один, что ж, думаю, зря лежать на печи, лучше грехи замаливать» (V, 115). Всепрощением, неосуждением бла-

гословляет он мир: «Дома молодайка есть, пусть, как хочет, живет. Сказывают, будто она несчастная была, и сын-то, может погинул с неудачи… А мне дела до этого нет, какая она все-таки добрая, слова грубого не сказала, не обидчица была» (V, 116). Николай Бердяев писал о таких: «Природа русского народа сознается как аскетичес­кая, отрекающаяся от земных дел и земных благ»21. Христианская любовь осветляет душу Анисима - даже в осеннюю «непуть» и хо­лод на сердце у Анисима весна: «Не весна, а весной пахнет» (V, 132). Согревая души встречных «светом Христовой любви», он дарит лю­дям любовь: «Проезжие смотрят - всем кланяется и вслед глядит ласково-ласково. На тройке барин какой-то едет, поравнялся, спра­шивать стал:

- Разве ты меня знаешь - кланяешься-то?

- Нет, не знаю, и не тебе кланяюсь - лику твоему ангельскому поклон отдаю. Улыбнулся барин, теплая улыбка сердце согрела. Может быть, черствое оно было, сердце, а тут растопилось от солнца, запахло добром, как цветами» (V, 132). Русский праведник сердцем чувствует Бога, наполняя себя любовью, милосердием, смирением, высшим смыслом. Именно «сердечное знание Христа» (Достоевс­кий), так присущее русским, придает жизни смысл и значение - не книжное, рассудочное понимание, а чувствование и созерцание мира во всей полноте. К типу «инока» очень близок, а порой и соединяет­ся с ним тип «странника», о котором в книге «Душа России» Н. Бер­дяев писал, что он «так же характерен для России и так прекрасен…»22. Именно он проходит через все творчество С.А. Есенина. Воплощая собой этот тип, поэт в каждом своем произведении, начиная от ран­них лирических, а позже в произведениях крупных форм - поэмах «Пугачев», «Анна Снегина» «Страна Негодяев», «Песнь о великом походе» - так или иначе обращается к нему. Но каждый его стран­ник несет свои индивидуальные черты, ведь не случайно И.А. Ильин писал: «Что касается простого народа России, то никакими именами и типами не исчерпать человеческого богатства индивидуальной ре­лигиозности. Русский человек только в массе своей внешне выгля­дит «человеком массы»; в действительности же эта масса дифферен­циальна и индивидуальна: ни один не походит на другого; в самом обыкновенном человеке часто дремлет какая-нибудь неожиданная особенность; неповторимы способности и подчас фантастичны пово­роты отдельных судеб»23. Поэтому, рассматривая эти индивидуальные

проявления укоренного в народе типа странника, попытаемся выя­вить широту есенинского видения этого образа.

В первую очередь в русской философии и в русской литературе сложилась традиция понимания странничества как духовного подви­га, как выражение и продолжение русской религиозности. Духовное странничество - это проявление религиозности русского человека, его духовной жажды, извечного стремления к Царствию Божию, а соот­ветственно, к абсолютному добру, совершенству, христианской люб­ви. Голос совести, чувство Бога дает возможность различать добро и зло, видеть несовершенство своих поступков, не довольствоваться ими, а непрестанно раскаиваться в содеянном. «Вспомним русских стран­ников, паломников ко святым местам, особенно к таким прославлен­ным монастырям, как Троице-Сергиевская лавра и Киево-Печерская лавра, Соловки, Почаевский монастырь…»24. И. Ильин, выделяя тип пилигрима, соединяет его с праведничеством: «В России есть много праведников. Которые раз в году или хотя бы раз в жизни совершают паломничество… Такое паломничество помогает человеку создать в своей жизни душеспасительный «остров» на отрезке земного суще­ствования соприкоснуться с божественным. Человек исключает себя из греховной повседневности со всеми ее заботами, огорчениями, стра­даниями и осуществляет в пространстве, пешком ли, в трудных ли поездках этот столь важный для всех нас переход в «другое, лучшее бытие»... И, наконец, в России есть такие люди, которые становятся вечными странниками и проводят жизнь в бедности, скитаниях, труде и молитве. Для этих людей вся их жизнь становится паломничеством, посещением святынь, поисками в пространстве Бога, всегда столь ха­рактерными для русского благочестия»25.

Как характерное явление дореволюционной России, странниче­ство нашло свое воплощение на страницах есенинской повести в се­рии образов странников во имя Бога. И хотя эти образы не отлича­ются многогранностью и глубиной обрисовки, Есенину удалось выразить их нравственную сущность. В образе Натальи Каревой рас­крывается историческая черта русского народа, заключающаяся в том, «что покаянные подвиги хождения ко святым местам он из­древле высоко ценил»26. Оттого и на страницах есенинской повести, как реальный факт крестьянского бытия, предстают перед нами об­разы богомольцев, направляющихся в Печерскую лавру. Смиренная и кроткая Наталья, которая «никого не обижала», печется о достой-

ном упокоении сына, считая это единственным смыслом своей ус­кользающей жизни. Оттого и легко ей это странствие: «От сердца как будто камень свалился. С спокойной радостью взглянула в небо и, шамкая, прошептала: «Мати Дево, все принимаю на стези моей, по­шли мне с благодатной верой покров твой» (V, 61).

Осмысление Есениным духовного странничества осуществляется именно в русле народного религиозного понимания паломничества как покаяния, очищения своей души, духовного поиска, пути стяжания Духа Святого. Есенин показывает, как оно освещает и освящает душу, наполняя ее радостью, теплом, которое ниспосылается благодатью и передается ближнему. В этом контексте понимания Есенин близок взглядам на национальный характер И.Ильина, Н. Лосского, Ф. Дос­тоевского.

Константин Карев - тоже странник, но иного духа, иного склада, нежели его мать. Это странник, которого толкает в путь не искание Бога, не духовная жажда, а что-то неуловимое, необъяснимое, смут­ное для самого героя. («Карев решил уйти. Загадал выплеснуть всо­савшийся в его жилы яровой дурман. В душе его подымался ветер и кружил, взбудораживая думы. Жаль ему было мельницы старой. Но какая-то грусть тянула его хоть поискать, не оставил ли он чего нуж­ного, что могло пригодиться ему в дороге» - V, 125-126). Наверное, о таких как Карев Н. Бердяев писал: «Странник - самый свободный человек на земле. Он ходит по земле, но стихия его воздушная, он не врос в землю, в нем нет приземистости. Странник - свободен от «мира», и вся тяжесть земли и земной жизни свелась для него к небольшой котомке на плечах»27. Но тот ли это странник, что взыскует «града Божьего»? Внутреннее беспокойство, «грусть», стремление «делать жисть» влекут его дальше от родного дома, а впоследствии уводят ге­роя с яра. Напрасно голос совести нашептывал: «Вернись, там ждут, а ты обманываешь их» (V, 83). Потому и тянет его к родительскому дому, что сердце свое он оставил там, забыл испоконный закон бытия, преступив который, он потерял себя. Собственный разум твердит: «Не надо подчиняться чужой воле и ради других калечить себя». Если ро­дители Константина, Анисим и Наталья Каревы, покидают распавший­ся мир крестьянской семьи, влекомые духовным покаянием и поис­ком, то Константин оставляет и родительский дом, и Яр, движимый своеволием, из-за которого рвется семейная жизнь Каревых, рвет­ся устойчивый мир Филиппа и Лимпиады. И как кричит в порыве

охватившего его горя Ваньчок: «Это он, он весь яр поджег, дымом задвашил!» (V, 144). Своеволие, неподчинение традиционным нор­мам общинного жизнеустройства, приводят к разрушению этого мира. Несмотря на то, что «всосавшийся в его жилы яровой дур­ман», любовь Лимпиады, казалось бы, должны были удержать от оче­редного бегства, но, раз поддавшись своей воле, он не может остано­вить запущенный механизм отрицания. Одно влечет за собой другое. Если Афонюшка и Лимпиада живут во «власти земли», чувствуя свою неразрывную связь с миром природы28, то Карев, отвергая ее, попа­дает во власть «неведомой пустой дали, безграничной пустой шири» (Г. Успенский).

Не имея глубоко религиозного чувства, но, сохраняя и почитая нрав­ственные законы предков («Не в охоту Косте было жениться, да не захотелось огорчать отца»), и Карев оказывается перед жизненным выбором. Подчинившись собственной воле, он ощущает свою неустой­чивость, потерянность. Утратив религиозное ощущение мира, он на­чинает искать смысл жизни и находит его: «Делать жисть надо, так делать, как делаешь слеги к колымаге». А в результате, не желая сам того, влекомый стихией движения, скитания, он обрекает на гибель Анну и Лимпиаду, а впоследствии и самого себя. Бердяев пишет о та­ком странничестве: «Россия - страна бесконечной свободы и духов­ных далей, страна странников, скитальцев и искателей. Страна мятеж­ная и жуткая в своей стихийности, в своем народном дионисизме, не желающем знать формы»29.

Своеобразным вариантом архетипа странника, является, на наш взгляд, образ Епишки - «мыканец», как называет его Анисим Карев, он погружается в страшное «иди, куда хочешь». «Епишка был при-шляк на село, он пришел как-то сюда вставлять рамы и застрял здесь. Десять лет уж минуло… Каждый год Епишка собирался набрать день­ги и отослать жене на перестройку хаты, но деньги незаметно перехо­дили к шинкарке Лексашке, а хата все откладывалась. Каждое Рожде­ство он писал домой, что живет слава Богу, что скоро пришлет денег и заживет, как пан. Но опять выпадал какой-нибудь невеселый для него день, и опять домой писалось коротенькое письмо с одним и тем же содержанием» (V, 134). И вот, обретя неожиданно для самого себя дом, он опять не может успокоиться: «…Горько было на чужое добро смот­реть. Чужое несчастье на счастье пошло». Возвращение к крестьянс­кой жизни, к ее быту, духовным истокам, не стали той зацепкой, кото-

рая могла бы удержать, остановить и прервать его скитальчество. Без­волие, бесхарактерность, замешанные на чувстве стыдливости, приво­дят к тому, что Епишка вновь становится «мыканцем» из-за одолева­ющей его тоски. Следует отметить, что русский крестьянин, опускаясь на дно жизни, не теряет живую душу: он милосерден и жалостлив к еще более несчастному, чем он. Таков и Епишка: жалея в трактире подсевшую к нему девку, он жалеет и самого себя: «Жисть свою про­пиваю, - кричит Епишка. - Хорошая ты моя, жалко мне тебя, пей боль­ше, заливай свою тоску, не с добра, чай, гулять пошла». В этих словах ключ к разгадке героя, а значит, и тех, кто, так же, как он по причине собственного безволия, бесхарактерности, стихийности и рефлексии не может найти успокоения и приюта. Размышляя о русском народе, зная, как много на Руси таких епишек, И. Ильин видел выход в необ­ходимости «…русскому народу дисциплинировать волю и мышление; без этой дисциплины русский человек легко становится беспомощным мечтателем, анархистом, авантюристом, прожигателем жизни, хотя и сохраняет при этом свое добродушие»30.

Обратной стороной смиренного и благочестивого характера рус­ского мужика стала, по словам Достоевского, способность «как-то вдруг» пасть в «роковой для нас круговорот судорожного и моменталь­ного самоотрицания и саморазрушения… Иной добрейший человек как-то вдруг может сделаться омерзительным безобразником»31. Этот национальный тип, которому свойственно «забвение всякой мерки во всем», «потребность хватить через край», нашла свое воплощение в повести в образе Аксютки. Вызывая у односельчан одновременно страх (им пугают детей) и жалость, он являет собой живое воплоще­ние антиномий русского характера.

Усталость от серых будней жизни, «отсутствие духовного хребта» (И. Ильин) влекут Аксютку на разного рода «подвиги». Потому, при­соединяясь к богомольцам, совершающим продолжительное стран­ствие во имя Божие в Киево-Печерскую лавру, он идет промышлять, ничуть не смущаясь, что, принимая лик богомольца, он прячет личину вора. При этом, отправляясь в путь, «Аксютка помолился на свою цер­ковь и поплелся». Так уживаются в русском мужике и богохульство, и надежда на Бога, на его милость, упование на него даже в делах, про­тивных Богу. Аксюткой руководит тяга к непристойностям, к буйству: «Ему хотелось напиться пьяным и побуянить. Он любил, когда на него смотрели как на страшного человека». Отсюда и выдуманные героем

истории об убийстве старухи-богомолки и мужика. Выделяя эту осо­бенность русского характера, И. Ильин писал, что русский народ «тя­нет к мнительно-покаянному преувеличению своих грехов»32. Осво­бождаясь от голоса совести традиционным русским способом, он оказывается во власти страстей, но, несмотря на это, в самый после­дний час живительные силы души его не оставляют. Умирая, он хочет остаться среди людей, которые были внимательны к нему, жалели и видели за всем непотребным в нем - человека. И если в жизни ему нравилось, чтобы его боялись, то перед смертью для Аксютки важно предстать перед Богом и людьми раскаявшимся, поэтому и очищает свою душу покаянием: ради похвальбы оговорил себя придуманным убийством. При этом автор закладывает очень простое, но важное для понимания народного характера объяснение безобразной жизни героя: потому и грешил он, что без креста ходил, но материнское благослове­ние сильнее - пронести себя через жизнь без креста можно, а вот уме­реть - нет. Сильно у русского человека чувство Бога: даже самые про­пащие, не стыдящиеся людского суда, перед ликом Господа, находясь на пороге смерти, может быть, сильнее, чем кто-либо другой, ощуща­ют свою греховность. Зная о сих свойствах русской души, опираясь на героев Пушкина, Достоевского, И. Ильин писал: «Русский человек, вследствие некоторых свойств своего характера, часто грешит, но обык­новенно рано или поздно отдает себе отчет в том, что совершил дур­ной поступок и раскаивается в нем»33.

Таким образом, художественная проза С.А. Есенина стала значи­тельным этапом в формировании есенинской концепции русского на­ционального характера, в исследовании его взаимосвязей с социальным и природным миром, раскрыла в даровании молодого автора значи­тельный эпический потенциал.

Примечания

1 Воронова О.Е. Духовный путь Есенина. Рязань, 1997. С. 147.

2 Лосский Н.О. Характер русского народа. «Посев». 1957. Т. 1. С. 5-6.

3 Ильин И.А. О грядущей России. Избранные статьи /Под ред. Н.П. Пол­
торацкого. М., 1993. С. 269.

4 Бердяев НА. Русская идея. Основные проблемы русской мысли ХIХ века
и начала ХХ века. М., 1997. С. 262.

5 Впервые это было отмечено в работе Вороновой О.Е. «Сергей Есенин и
русская духовная культура». Рязань, 2002. С. 21.

6 Воронова О.Е. Духовный путь Есенина. Рязань, 1997. С. 148.

7 Там же. С. 147.

8 Есаулов И.А. Категория соборности в русской литературе. Петрозаводск,
1995. С. 268.

9 Лосский Н.О. Характер русского народа. «Посев». 1957. Т. 1, С. 12.

10 Ильин И.А. О грядущей России. Избранные статьи /Под ред. Н.П. Пол­
торацкого. М., 1993. С. 320.

11 Там же. Т. 2. С. 7.

12 Собрание сочинений А.С. Пушкина / Под ред. Морозова. М., 1903. Т. 6.
С. 366.

13 Лосский Н.О. Характер русского народа. «Посев». 1957. Т. 1. С. 46.

14 Бердяев Н.А. Русская идея. Основные проблемы русской мысли ХIХ века
и начала ХХ века. М., 1997. С. 27.

15 Там же. С. 17.

16 Бердяев Н.А. О русских классиках. М., 1993. С. 74.

17 Лосский Н.О. Характер русского народа. «Посев». 1957. Т. 2. С. 5. Мотив
жалости к преступникам нашел яркое воплощение в поэзии С.Есенина.

18 Ильин И.А. О грядущей России. Избранные статьи /Под ред. Н.П. Пол­
торацкого. М., 1993. С. 320.

19 Ильин И.А. Сущность и своеобразие русской культуры // «Москва», 1996,
№ 3, С. 158.

20 Воронова О.Е. С. Есенин и русская духовная культура. Рязань, 2002.
С. 468.

21 Бердяев Н.А. Русская идея. Основные проблемы русской мысли ХIХ века
и начала ХХ века. М., 1997. С. 229.

22 Там же. С. 236.

23 Ильин И.А. Сущность и своеобразие русской культуры // «Москва», 1996,
№ 2, С. 172.

24 Лосский Н.О. Характер русского народа. «Посев». 1957. Т. 1. С. 7.

25 Ильин И.А. Сущность и своеобразие русской культуры // «Москва», 1996,
№ 2, С. 174.

26 Достоевский Ф.М. Дневник писателя. С.-П., 1999, С. 554.

27 Бердяев Н.А. Русская идея. Основные проблемы русской мысли ХIХ века
и начала ХХ века. М., 1997. С. 236

28 «Крепко задумался он (Афонюшка – Н.Б.) – не покинуть ли ему яр, но в
крови его светилась, с зеленоватым блеском, через черные, как омут, глаза,
лесная глушь и дремь. Он еще крепче связался с Кузькиной смертью с лесом
и боялся, что лес изменит ему, прогонит его» (Т. 5 С. 38), «Не могла она идти

с ним потому, что сердце ее запуталось в кустах дремных черемух. Она могла всю жизнь, как ей казалось, лежать в траве, смотреть в небо и слушать обжи­гающие любовные слова Карева; идти с ним, она думала, это значит растереть все и расплескать, что она затаила в себе с колыбели» Т. 5 С. 100).

29 Бердяев Н.А. Русская идея. Основные проблемы русской мысли ХIХ века
и начала ХХ века. М., 1997. С. 237

30 Ильин И.А. О грядущей России. Избранные статьи /Под ред. Н.П. Пол­
торацкого. М., 1993. С. 251.

31 Достоевский Ф.М. Дневник писателя. С.-П., 1999, С. 53.

32 Ильин И.А. О грядущей России. Избранные статьи /Под ред. Н.П. Пол­
торацкого. М., 1993. С. 269.

33 Там же. С. 25.