Трагедия беспризорного детства в творчестве С. Есенина 20-х годов

Автор: А.В. Сафронов

Маленькая поэма С.А. Есенина «Русь бесприютная» включается многими исследователями в состав цикла, складывавшегося в творче­стве поэта в 1923-25 годы. Это, помимо названной, поэмы «Русь ухо­дящая» и «Русь советская».

О.Е. Воронова считает несомненной так­же связь этих «маленьких поэм» с циклом стихотворений «Русь», одно из которых Есенин читал в присутствии императрицы Александры Федоровны в Царскосельском лазарете 22 июля 1916 года.

Нам кажется бесспорным также и то, что «Русь бесприютная» вме­сте со стихотворением «Папиросники» является составной частью разработки еще одной важной для Есенина темы - цикла о русских бродягах, странниках, «отверженных» и «несчастных».

Мотивы странничества и бродяжничества, тесное слияние образов странствующего инока и босяка, взаимодействие лирики С.А. Есени­на с тюремным фольклором ХХ века рассмотрены нами подробно в ранее опубликованных статьях «Художественная концепция русско­го странничества в творчестве С.А. Есенина и СВ. Максимова» («Со­временное есениноведение». 2004, № 1); «Сергей Есенин и тюремная муза» («Современное есениноведение», 2004, № 2, в соавторстве).

Обращение к судьбе детей «дна» - нового поколения странников и бродяг - выглядит закономерным продолжением этой темы после трагических событий революции и гражданской войны, в условиях ка­чественных изменений мировоззрения и художественного мира поэта, в годы «увядания», угасания в нём «бродяжьего духа».

Однажды, наблюдая, как беспризорники «воюют с Москвой», поэт восхищенно сказал Галине Бениславской: «Вот это сила. Вы­растут - попробуйте справиться с ними. Посмотрите на них: в лох­мотьях, грязные, а всё останавливают и опрокидывают на дороге. Да это ж государство в государстве, а ваш Маркс о них не писал». И целый день всем рассказывал об этом государстве в государстве»¹. Поэт любил слушать заунывные песни беспризорников (особенно песню «Позабыт, позаброшен…») и прекрасно знал язык каторжни­ков и нищих. Н.К. Вержбицкий вспоминал: «В разговоре он (Есе­нин) - употреблял жаргонные слова, пользовался босяческими ин-

тонациями и жестами, но всё это делал естественно и просто, без тени притворства»².

Неплохое знание Есениным языка, быта и нравов уголовной среды отразилось и в «Стране Негодяев» - произведении с криминально-приключенческим сюжетом и соответствующими героями.

Обратим внимание на социально-исторический контекст, в кото­ром создавались Есениным «Папиросники» и «Русь бесприютная».

По официальным данным, после тяжелых, кровавых лет Первой мировой и Гражданской войн 7 миллионов детей - абсолютно точное число установить невозможно - остались без родителей, без семьи, оказались на улице. «Большая часть их жила попрошайничеством, во­ровством и разбоями. Они исполняли жалостливые песни на вокзалах и в вагонах поездов о своей горькой судьбе или хищными сворами на­летали на прохожих и мелких уличных торговцев. Ютились беспри­зорники в разрушенных городских зданиях, заколоченных на зиму лотерейных будках, кладбищенских склепах, старых вагонах, ото­гнанных в тупики, в кочегарках списанных паровозов, асфальтовых чанах, бочках из-под цемента… Озлобленные и озверевшие, пропи­танные цинизмом ребята не останавливались и перед пролитием чу­жой крови», - пишет об этом современный исследователь ³. Суро­вый быт и душевный надлом беспризорников, их попытки найти «путевку в жизнь» описал в 30-е годы А.С. Макаренко в «Педагоги­ческой поэме», но еще раньше эту проблему пытались исследовать Вяч. Шишков («Странники»), Л. Пантелеев и Г. Белых («Республи­ка ШКИД»), Л. Леонов («Вор»), Л. Сейфуллина («Правонарушите­ли»), В. Маяковский («Беспризорщина»).

В начале 20-х годов беспризорники стали грозной силой в руках уголовников, образовывали крупные банды, объединенные жесткой дисциплиной и авторитетом вожака ⁴. Вожаками у них становились, как правило, уголовники «из бывших», нередко - кадровые офицеры⁵.

ВЦИК 21 января 1921 года создал Комиссию по улучшению жизни детей под председательством главы ВЧК (позже - ОГПУ) Ф.Э. Дзер­жинского. «Чекисты совершенно точно определили направление уда­ра: лишить уголовный мир (и прежде всего - классовых врагов) основ­ной опорной силы - подрастающего поколения»⁶.

31 марта 1923 года в «Известиях» появилось обращение Комиссии ВЦИК за подписью Дзержинского, в котором все рабочие и крестьяне, все трудящиеся призывались прийти на помощь беспризорным детям.

В движении за социальную адаптацию малолетних преступников и просто сирот активно участвовали многие деятели культуры и ис­кусства, участвовали и деньгами, и конкретными делами, и поэтичес­ким словом.

А.Ф. Кулемкин, литератор, издательский работник, бывший сту­дент литературно-художественного института имени В. Брюсова, вспоминал, как однажды прочитал Есенину стихотворение «Гамены» (в переводе с французского – юные бродяги; в России для именования таких утвердилось слово «гавроши» по имени героя В. Гюго) о бес­призорниках, ночевавших в норах и нишах китайгородской стены. В ответ Есенин прочитал свое стихотворение «Папиросники». «По­том оно было напечатано в журнале «Красная нива» за 1927 г.» ⁷.

Улицы печальные, Сугробы да мороз. Сорванцы отчаянные С лотками папирос. Грязных улиц странники В забаве злой игры, Все они – карманники, Веселые воры (IV, 188).

Отметим привычное для Есенина слово «странники», характери­зующее людей, «выломившихся» из традиционного строя жизни. Бро­сающаяся в глаза криминализация беспризорности, уверенное вхож­дение «пацанов» в «блатное сообщество» не вызывают у поэта сомнений: «все они… воры». Отмечает он и такой аспект деятельности профессиональных преступных сообществ, как зафиксированный «раздел территорий» между шайками:

Тех площадь – на Никитской,

А этих – на Тверской.

Стоят с тоскливым свистом

Они там день-деньской.

Снуют по всем притонам

И, улучив досуг,

Читают Пинкертона

За кружкой пива вслух (IV, 188).

Юные уголовники, «пацаны» – так стали называть их на блатном жаргоне («по фене») в начале 20-х годов ⁸ – романтизируют Америку,

из которой Есенин недавно вернулся, как страну гангстеров; читая о подвигах отважного сыщика Ната Пинкертона, они, безусловно, вос­хищаются и его противником, ловким и хитрым преступником, гораз­до более близким социально и психологически.

Пускай от пива горько,

Они без пива - вдрызг.

Все бредят Нью-Иорком,

Всех тянет в Сан-Франциск (IV, 188).

Но до воплощения этой наивной и детской мечты далеко, и -

Потом опять печально Выходят на мороз Сорванцы отчаянные С лотками папирос (V, 189).

Кольцевая композиция стихотворения придает сладким грёзам «со­рванцов» оттенок безнадежности, несбыточности.

Продолжение размышлений о человеческой беспризорности, без­домности, неприкаянности в поэме «Русь бесприютная» следует рас­сматривать в гораздо более широком историческом контексте, чем это делалось ранее (заметим, что серьезных попыток этого, в общем-то, и не было).

Реальная история Гражданской войны в России, свидетелем ко­торой был Есенин, мало напоминала официальный «красно-белый» вариант, пропагандировавшийся в чуть более поздние времена ком­мунистической властью. Стоит напомнить, что в первые годы Граж­данской войны практически во всех губернских городах России воз­никали свои правительства, чаще всего - по нескольку, воевавших между собой. Крестьяне же воевали в своих уездах и волостях, а то и на территории общины, на стороне тех, кто обещал землю, против тех, кто требовал возврата захваченных мужиками помещичьих уго­дий. «Партизанские» отряды оказывали сопротивление и монархистам, и сторонникам Учредительного собрания, и «зеленым», и продотрядам из городов с комиссарами во главе. М.А. Шолохов, рисуя в «Донских рассказах» трагический раскол в казачьих семьях по «красно-белому» признаку, несколько упростил реальную картину великой смуты; лишь в «Тихом Доне» он показал разнообразие социально-экономи­ческих программ, политических сил, вооруженных формирований, боровшихся «за правое дело».

В начале 20-х годов, когда все «улеглось», когда в результате НЭПа в стране появилось достаточное количество «сытых» - а в их числе и крестьяне, еще недавно защищавшие свою, а точнее - захваченную у помещиков землю от продотрядов - поэт напоминает всем: монахам, восстававшим против «безбожников», бывшим «партизанам», власти, стремительно бюрократизировавшейся и писавшей бесконечные «про­токолы», - о тех, чья судьба напомнила ему о судьбе Оливера Твиста: о беспризорных детях, стоящих на пороге превращения в организо­ванную криминальную силу, в будущих сидельцев «Крестов» и «Бу-тырок», Соловков и Колымы, в строителей Беломорканала, в «несчас­тных» и «отверженных».

Но он видит в них другие, творческие, силы и возможности: в них Троцкий, Ленин и Бухарин, в них Некрасов, Пушкин и Кольцов.

Из беспризорников в поэты - такой путь в действительности про­делали Иван Кырля, Павел Железнов.

Об истории создания поэмы «Русь бесприютная» свидетельствует тифлисский журналист Н.К. Вержбицкий. Летом 1924 года в одной из газет появилась заметка о том, что в Тифлисе открылся коллектор для беспризорников, откуда их будут отправлять в детские дома и ко­лонии. Есенин захотел во что бы то ни стало посетить это учреждение, и они с Вержбицким отправились в Авлабар. Тифлисский Авлабар тех лет - типичный «босяцкий» район, аналог одесских Молдаванки и Пересыпи.

«В большом, невзрачном, казарменного типа помещении находи­лись человек пятьдесят «пацанов», задержанных на железнодорожных путях, в пустых товарных вагонах, в пещерах, вырытых по берегу реки, на улицах»⁹. Вержбицкий вспоминает, что Есенин был одет в ярко на­чищенные жёлтые туфли, новую серую шляпу, хороший, только что отглаженный серый костюм.

«Есенин смело распахнул двери и быстрым шагом вошел в доволь­но грязное и неуютное помещение. Можно было подумать, что он уже не раз здесь бывал и всё ему хорошо знакомо. Он сразу направился к широким и тоже не очень чистым нарам, на которых сидели и лежа­ли полуголые, выпачканные угольной пылью, завшивевшие мальчиш­ки в возрасте от шести до пятнадцати лет» (там же). Есенин сел на нары, снял шляпу, «подобрал одну ногу под себя и принял позу, кото­рая удивительно напоминала обычную позу беспризорника: одновре­менно развязную и напряженную»¹⁰.

Он начал оживленную беседу, которая велась в почти товарищес­ком тоне, рассказал, как он сам был беспризорником, холодал, голо­дал, но потом нашел в себе силы расстаться с бродяжничеством, по­дыскал работу, выучился грамоте и стал поэтом. Разумеется, этот рассказ от начала до конца был выдуман Есениным. Поэт сделал это, возможно, для того, чтобы наладить доверительные отношения. Мно­гие современники в числе черт личности Есенина называют актерс­кое, игровое начало, умение притворяться, при этом нередко, как мы увидим, он и сам в какой-то момент начинал верить в «предлагаемые обстоятельства».

Беспризорники в ответ на его искреннее признание начали рассказы­вать о своей жизни, они вспоминали о своих путешествиях, о не всегда благопристойных способах приобретения средств для пропитания. Есе­нин убеждал новых знакомых, что «советская власть никогда не даст им погибнуть, она оденет их, приютит, научит работать, сделает счаст­ливыми людьми…»¹¹.

Дети, с которыми встретился поэт в Тифлисе, - явно не «местные», ибо, в буквальном смысле, находят с ним общий язык - не по-грузински же он с ними беседовал! Вспоминается фраза беспризорника из одного советского фильма: «Поедем на юг. Там тепло, там яблоки». Видимо, и эти мальчишки «от шести до пятнадцати лет» добирались на крышах вагонов и в угольных ящиках в теплую Грузию, мечтая о солнце и фрук­тах, растущих, по их наивным представлениям, «просто так» - без со­бак и сторожей.

На улицу Есенин с Вержбицким через час вышли взволнованны­ми, беспризорники провожали их до дверей всей толпой и кричали: «Приходите еще!» «Есенин шёл большими шагами и всё время гово­рил, как-то странно заикаясь и размахивая руками. Он говорил о том, что больше с этим мириться нельзя, невозможно дальше спокойно на­блюдать, как у всех на глазах гибнут, может быть, будущие Ломоносо­вы, Пушкины, Менделеевы, Репины! «Надо немедленно, - громко го­ворил Сергей, хватая меня за локоть, - немедленно очистить от монахов все до единого монастыри и поселить там беспризорных! Нечего цере­мониться с попами и монахами, тем более с такими, которые убивали красных воинов!»

Как раз в те дни были опубликованы в газетах материалы о «свя­тых отцах» Ново-Афонского монастыря, около Сухума, которые с винтовками боролись против Красной Армии»¹². Подлинность фактов,

изложенных в этой статье, не вызвала, очевидно, у Есенина никаких со­мнений, хотя представляется весьма сомнительным участие монашеству­ющих в неспровоцированных боевых действиях. Или спровоцирован­ных? Откуда в монастыре появилось оружие? Где проходили монахи военную подготовку? Кто благословил их взять в руки винтовки и на­рушить заповедь «Не убий»? В конце концов, кто в этом инциденте первым открыл огонь? Логично было бы предположить, что статья о священниках, ведущих войну против советской власти, - типичный «социальный заказ», который большевики использовали как предлог для очередной антирелигиозной кампании. Интересно было бы узнать, ка­кие последствия для монахов и монастыря она имела? Не разместили ли в Афонском монастыре какие-либо советские учреждения, казармы, скла­ды? Как бы то ни было, Есенин в пропагандистскую легенду поверил.

Ходил Есенин и к тогдашнему председателю Закавказского ЦИК Михе Цхакая. В ответ на эмоциональное заявление поэта глава Закав­казья сказал, что правительство уже нашло для беспризорных хоро­шие помещения, где в самом ближайшем будущем должны быть орга­низованы трудовые колонии.

Спустя три дня после посещения коллектора, в «Заре Востока» появилась «маленькая поэма» Есенина «Русь бесприютная», привле­кавшая внимание к самым больным местам тяжело налаживающейся послевоенной жизни. На нее было мало откликов в текущей прессе, о ней до сих пор нет масштабных исследований.

В «Руси бесприютной», как и в других «маленьких поэмах», нет непосредственного изображения революционных событий, но бури гражданской войны и послевоенное неустройство «просвечивают» сквозь строки всех произведений этого цикла. Деревня лишена патри­архальности, идилличности, поэтизации, это отнюдь не Русь право­славная в её безропотности, тихой, но упорной вере, в извечном труде, в кроткой радости «с громкой песней весной на лугу».

Начинается поэма с печальной, грустной, горькой ноты, которая будет звучать на протяжении всего произведения:

Товарищи, сегодня в горе я,

Проснулась боль

В угасшем скандалисте!

Мне вспомнилась

Печальная история -

История об Оливере Твисте (II, 98).

После этой эмоциональной экспозиции, в которой сталкиваются разные смысловые и лексические пласты (современное «товарищи» и герой «буржуазного» Диккенса, митинговое обращение и интимное признание «сегодня в горе я»), идет основная часть, которая строится на социальном противопоставлении и резких эмоциональных контра­стах, нарастающих от строки к строке.

Есенин видит опасный и, может быть, роковой раскол в русском обществе. Его ужасают жестокость, лицемерие и ханжество «монахов», он видит, как маскируются вчерашние враги, открыто выступавшие с оружием в руках против большевиков:

Мы все по-разному

Судьбой своей оплаканы.

Кто крепость знал,

Кому Сибирь знакома.

Знать, потому теперь

Попы и дьяконы

О здравье молятся

Всех членов Совнаркома (II, 98).

Естественно, отчего же не молиться, ведь Сибирь и крепость - хо­рошие учителя для попов и дьяконов, тем более что Православная Церковь после Октябрьского переворота подтвердила верность заве­ту: «Нет власти аще не от Бога».

…Но все ж у нас Монашеские общины С «аминем» ставят Каждый протокол (II, 99).

С какой это стати, позвольте спросить, монахи пишут протоко­лы? Почему автор создает «образ врага» из таких мало совместимых деталей?

Есенин приводит рассказ «монахов» о жестоких схватках с крас­ными в годы Гражданской войны, в этих строках зло гиперболизиру­ется: те, кто принимал участие в расправе над красноармейцами, «за­быв о днях опасных», говорят:

«Уж как мы их…

Не в пух, а прямо в прах…

Пятнадцать штук я сам Зарезал красных, Да столько ж каждый Всякий наш монах»… (II, 99).

Задумаемся: кому принадлежат эти слова? Лексика и стиль - явно не монашеские, скорее так мог высказываться тот крестьянин, что с ножом и обрезом охотился сначала на продотрядовцев, а потом на деникинцев.

Враги и защитники революции, участники жестокой мясорубки, в которой нет правых, но все виноваты, предстают здесь в своей гнус­ной откровенности. И слова их, возможно, заставляют самого поэта почувствовать свою вину в том, что он не принимал участия в борьбе за республику. Он испытывает внутреннюю потребность сказать о сво­ей кровной привязанности к Родине, к революции:

Россия-мать!

Прости меня,

Прости!

Но эту дикость, подлую и злую,

Я на своем недлительном пути

Не приголублю

И не поцелую… (II, 99).

Ужас детской безнадзорности противопоставлен тем, кто жиреет, кто «благостен и сыт» в начале 20-х годов (а кто жиреет? крестьяне? монахи? бюрократическая номенклатура?):

У них жилища есть, У них есть хлеб, Они с молитвами И благостны и сыты. Но есть на этой Горестной земле, Что всеми добрыми И злыми позабыты.

Мальчишки лет семи-восьми Снуют средь штатов без призора, Бестелыми корявыми костьми Они нам знак Тяжелого укора (II, 99-100).

Драматические взаимоотношения двух миров создаются при по­мощи антитезы: сытые, имеющие «жилища» монахи (только ли мо­нахи?) - мальчишки «без призора» и «с бестелыми корявыми кость­ми». Сострадание к беспризорникам и возмущение теми, кто о них позабыл, прочитывается сразу и в подробных комментариях не нуж­дается. Заметим, однако, насколько глубоки у поэта впечатления от Америки: не однажды в его стихах встречается слово «штаты» вмес­то «советские республики», да и «папиросники» грезят о «райской жизни» в Нью-Йорке и Сан-Франциско.

«Монахи» с этого момента из стихотворения исчезают, остаются беспризорники - «потерянное поколение». Поэт рядом с ними, он хо­чет казаться таким же, как они, - вспомним его вымышленную био­графию, рассказанную «пацанам» в тифлисском коллекторе:

Я тоже рос,

Несчастный и худой,

Средь жидких,

Тягостных рассветов… (II, 100).

Куда-то исчезли из его жизни и радостное детство в Константино­ве, и любимые мать и бабушка, и монастыри с добрыми пастырями, и рассветы предстают какими-то «жидкими и тягостными» - на анг­лийский манер... Перед нами - еще одно перевоплощение лирическо­го героя, на этот раз в «несчастного и худого» сироту, росшего в ливер­пульском или манчестерском приюте.

Есенину горько сознавать, что страна теряет свое будущее, что у всех на глазах гибнут, может быть, завтрашние поэты и политики:

В них Пушкин,

Лермонтов,

Кольцов,

И наш Некрасов в них,

В них я,

В них даже Троцкий,

Ленин и Бухарин.

Не потому ль мой грустью

Веет стих,

Глядя на их

Невымытые хари (II, 100).

Имена поэтов, в том числе и самого автора, в разговоре о буду­щем несчастных детей звучат естественно и органично. Но зачем

здесь политики? Мы видим здесь прямое обращение к власти, просьбу помочь детям, которые, возможно, завтра станут такими же пламенными большевиками, как те, чьи имена вспоминает поэт.

Примечателен «состав команды» тех, рядом с кем ставит Есе­нин Пушкина, Некрасова и Кольцова, кого он словно просит по­мочь бездомным и безнадзорным детям: недавно умерший Великий вождь, скромно ходивший с «лысиною как поднос», популярный в массах герой Гражданской войны Троцкий, возможный наследник Великого вождя (вряд ли Есенину были известны тайны подковер­ной борьбы за власть между ним, Сталиным, Каменевым, Зиновье­вым), Бухарин, публицист, пропагандист, от которого можно было ждать помощи детям, но «любимец партии» конкретными государ­ственными, хозяйственными делами никогда не занимался (конеч­но, не мог догадываться поэт, что тот на долгие годы приговорит его своими «Злыми заметками» к полузабвению и политической не­благонадежности).

Тема высокого предназначения художника, размышления о вели­чии поэтического труда выглядят здесь гораздо более сниженными по сравнению с «памятником выше Александрийского столпа»: поэт равновелик всего лишь ныне действующим руководителям коммуни­стической партии (вождями их стали называть в массовом порядке не­сколько позднее).

Поэма написана вольными ямбами - как и вся трилогия о Руси. В лексике - соединение «высокого» и «низкого», поэтичность «стиха, веющего грустью» и грубость «невымытых харь».

Отклик на единичный факт перерастает в размышления не только о личном, но и о всеобщем.

В «Руси бесприютной» отчетливо прослеживаются как приметы времени, так и признаки душевного смятения самого поэта. Его «кре­стьянский уклон» к лету 1924 года уже «выпрямился», но «роман» с пролетарской советской властью еще не привел к полной взаимнос­ти, Есенин пока еще «попутчик», вынужденный демонстрировать свою лояльность. Но невозможно спрятать свойственную его лирической поэзии диалогичность, полемичность: он словно вызывает на спор, ждет ответа, провоцирует несогласие.

Нельзя не заметить в «Руси бесприютной» трагическую раздво­енность сознания и мировоззрения: сытые, звероподобные монахи, напоминающие «образ врага» из большевистских газет, восторг пе-

ред неуправляемой силой уголовников и беспризорников, - и Троц­кий с Бухариным в качестве идеала личности. Искренняя боль и стыд смешиваются с откровенным притворством, разбавляются иг­рой со своей собственной биографией. Вспомним еще раз реплику Есенина в разговоре с Бениславской: «…ваш Маркс о них не писал». Маркс еще (или уже) - «ваш», он так и не стал для поэта своим, близким, как, впрочем, и для его земляка-крестьянина, который «Глядит на Маркса, / Как на Саваофа, / Пуская Ленину / В глаза табачный дым». «Свои» для него - голодные и бездомные беспри­зорники-папиросники.

В условиях идеологического диктата, практически стопроцентного цензурирования печатаемых текстов перед Есениным во весь рост вставал вопрос и о так называемых «проходных» темах; беспризор­ность и борьба с ней были темами актуальными с точки зрения агит­пропа компартии и одновременно соответствовали внутренней по­требности Есенина.

«В последние два года жизни Есенин часто говорил о своем жела­нии написать повесть о беспризорниках, которые в те годы буквально заполонили все большие города и железнодорожные узлы. Это была его неутолимая, горестная тема»¹³. Он хотел написать о беспризорни­ке, «который был на дне жизни, выскочил, овладел судьбой и засиял», -так писал Есенин Вержбицкому в июне-июле 1925 года. Прошел уже год после памятной встречи, но сочиненный для беседы с пацанами сюжет «из собственной жизни» не отпускает поэта. Замысел о нашед­шем себя представителе «потерянного поколения» не был реализован, и остается только гадать, во что он мог вылиться, каким было бы его воплощение. Примечательно, что речь идет не о поэме, а о прозаичес­ком жанре, к которому после «Яра» Есенин не обращался. «Яр» же создавался в 1915 году - тогда, когда бродяги, странники, калики и разбойники наполняли лирический мир поэта.

Нельзя исключить и тот факт, что встреча беспризорников с Есе­ниным послужила одним из толчков к «присвоению» и своеобразной «канонизации» автора «Письма матери» и «Исповеди хулигана» в сре­де уголовников и в блатном фольклоре; уркаганы, опираясь на вымыш­ленную автобиографию Есенина - «бывшего беспризорника», сдела­ли вывод о возможной его принадлежности к преступному сообществу или, по крайней мере, духовной к нему близости.

Ранее мы указывали на то, что в разработке Есениным тем и моти­вов «бродячей Руси» отразились архетипические свойства русского

национального характера с его своеобразным восприятием простран­ства, с тягой к «воле» вместо «свободы», с противоречием между сво­бодой внутренней и внешней, с восприятием бродяжничества и стран­ничества как протеста и в то же время – как одной из форм духовного поиска¹⁴. Духовный поиск завершается, протест угас, надо просто по­жалеть несчастных детей. Если раньше в его стихах было мучительное переживание и сопереживание участи «странников» и «бродяг», отка­завшихся от нормальной жизни ради поисков Бога на Земле, то те­перь – конкретное стремление помочь жертвам социальных трагедий, которыми стали революция и Гражданская война.

Примечания

¹ С.А. Есенин в воспоминаниях современников. М., 1986. Т. 2. С. 66.

² Там же. С. 227.

³ Сидоров А. Жиганы, уркаганы, блатари. Подлинная история воровского
братства. М.: ЭКСМО, 2005. С. 59.

⁴ Там же. С. 62.

⁵ Там же. С. 53–70.

⁶ Там же. С. 67.

⁷ Воспоминания о Сергее Есенине, М., 1965. С. 427.

⁸ Сидоров А. Указ. соч. С. 65.

⁹ С.А. Есенин в воспоминаниях современников. М., 1986. Т. 2. С. 226.

¹⁰ Там же. С. 227.

¹¹ Там же. С. 227.

¹² Там же. С. 227.

¹³ Там же. С. 228.

¹⁴ Сафронов А.В. Художественная концепция русского бродяжничества и
странничества // Современное есениноведение, 2004. № 1. С. 143.