Человек-волк в творчестве С.А. Есенина и романе М.А. Шолохова «Тихий Дон»

Автор: Е.И. Маркова

В современном энциклопедическом словаре «Славянская мифоло­гия» отмечается, что «определяющим в символике «волка» является признак «чужой», определяющим - но не единственным, ибо, действуя по велению святого Егория, зверь выступает в функции посредника между «этим» и «тем» светом»¹.

Добавлю: в переломные эпохи древнейшая мифологема настоль­ко актуализируется, что человек подчас начинает ощущать кровное родство со зверем-тотемом, чувствуя в нем «своего». Казалось, се­годня, на заре третьего тысячелетия, виртуальный мир, порожденный массовой компьютеризацией, ближе для молодежи, нежели гибнущая на наших глазах мать-природа. Однако это далеко не так: рудименты древнейших представлений о тождестве человека и зверя-тотема ак­туальны для молодых карельских музыкантов из ансамбля «Росынь-ка», для которых идеалом народного пения стали древние вепсские мотивы, воспроизводящие вой молодых волков на утренней росе, редкую по своей красоте и сложности мелодию.

И еще один пример: в декабре 2004 года, проводя семинар по со­временной литературе Европейского Севера России, участниками

которого были люди разных возрастов и профессий (писатели и ис­следователи, журналисты и будущие юристы, врачи и биологи), я об­наружила, что стихотворение «По волчьему следу» Николая Абрамо­ва, первого поэта, пишущего на вепсском языке, не понято в силу иного, чем у автора, истолкования мифологемы «волк»². Процитирую вто­рую половину произведения:

Все реже крещенья, поминки все чаще, Я в жизни своей заблудился, как в чаще. Но, может, от злобных наветов и бед Спасет меня волчий запутанный след. Бродячая жизнь и свобода так сладки, Давно изучил я все волчьи повадки, Но вслед за сгоревшим, безжалостным веком Все больше мне хочется быть - человеком. И лучшая песня пока что не спета, Мне хочется ласки, мне хочется света. Но вижу в потемках лишь злобные лица, И конь мой хрипит - тяжела колесница… Вставая и падая, снова я еду -По волчьему следу, по волчьему следу… (Перевод автора)

Большая часть собравшихся была шокирована, нашла пафос про­изведения антигуманистическим, а желание героя - «чтобы взасос це­ловала волчица» - возмутительным. В свою очередь были поражены и поэт-вепс, и эксперт-вепс Н.Н. Фомин: «Вы что? Это для вас волк -враг, для вепсов он - друг»³.

Древний финно-угорский народ - вепсы - помнит, что еще совсем недавно (по космическим меркам) человек и зверь составляли единый природный мир.

На рубеже XX века об этом напомнили творцы, чью художествен­ную память стимулировала сама Мать-Сыра Земля. К их числу отно­сятся рязанский поэт Сергей Есенин и певец тихого Дона Михаил Шолохов, по отцу родом из Рязанской губернии Зарайского уезда.

В эпоху, когда рушился привычный мир ценностей и навязывался крестьянину (казаку) чуждый уклад жизни, когда брат шел на брата, человек на генетическом уровне ощущал себя преследуемым зверем.

Напомню хорошо известные строки из стихотворения Есенина «Мир таинственный, мир мой древний...» (1921), в котором герой-поэт сравнивает себя с волком, зажатым «в тиски облав»:

О, привет тебе, зверь мой любимый!

Ты не даром даешься ножу!

Как и ты, я, отвсюду гонимый,

Средь железных врагов прохожу.

Как и ты, я всегда наготове,

И хоть слышу победный рожок,

Но отпробует вражеской крови

Мой последний, смертельный прыжок (I, 158).

Так и у героя Шолохова, Григория Мелехова, «в поисках выхода, разрешения противоречий» во многие дни «металась душа, как зафла­женный на облаве волк…»⁴. Он тоже на миг приходит к выводу: «Надо биться с тем, кто хочет отнять жизнь, право на нее… Надо только не взнуздывать чувств, дать простор им, как бешенству, - и все» (II, 164).

Судя по роману «Тихий Дон», природное «волчье» начало - изна­чально у донских казаков. «Волчьи» знаки сопутствуют членам семей Мелеховых (Григорию, Петру, их матери, Лукиничне), Коршуновых (деду Гришаке, Митьке), Астаховых (Степану, Аксинье). «Волчья» мета имеется как у женщин (дочери купца Мохова Лизы, безымянной казачки, что троих мужу принесла, у веселой вдовы-«зовутки»), так и у мужчин: у казачьего атамана и пана Листницкого, у казака Алексея Урюпина по прозвищу Чубатый и у рыжего казака по прозвищу Се-мак, у большевиков Подтелкова и Кривошлыкова, у генерала Каледи­на и бандита Фомина. Все они являются представителями разных со­циальных слоев, у каждого из них свои политические ориентиры, но все они - прежде всего казаки. Подчеркну: лица, не принадлежащие к этому сословию, «волчьих» характеристик не имеют.

Суммарная характеристика «волчьих» знаков у Шолохова позво­ляет создать внешний облик человека-волка, передать его эмоции и фазы жизненного цикла. У человека-волка «по-волчьи вспыхнули гла­за» (II, 406), у него взгляд «исподлобья» (I, 415), он «ослепил белиз­ною своих волчьих зубов» (I, 97), если не в настроении, то «ляскнул совсем по-волчьи зубами» (II, 656), у него не шея - «волчий ожере-лок» (I, 140). Он «топтал землю легкими волчьими ногами, …в поход­ке увалистой - шаг в шаг…» (I, 415).

Он не уступает, потому - «сердце… у него волчиное» (I, 421), но сила достается ему нелегко: поэтому становится серым, «как бирюк» (I, 321). Часто описывается, как он воет от горя, но помирает «как вол­чица, молчком» (I, 601), потому что в горе «спазма волчьей хваткой взяла… за глотку» (II, 146).

Можно согласиться с исследовательницей Н.В. Драгомирецкой, что «сравнение человека с животным у Шолохова фиксирует момент «вос­полнения» человека, мгновенное слияние двух живых существ (про­тивоположных явлений) в одно новое, с многообразными, не только человеческими, свойствами»⁵. Уточню: фиксируется через «волчью» символику как момент «восполнения», так и убывания жизненных сил.

У Есенина, как известно, «волчьи» знаки имеют, как казаки (Пу­гачев и Хлопуша в поэме «Пугачев», генерал Корнилов в «Песни о великом походе»), так и не казаки. Но его волки ходят не только по земле. Изучая народную мифологию, поэт в «Ключах Марии» писал, что в небесной иерархии волки были уподоблены облакам, напоми­нал, что «в северных губерниях про ненастье до сих пор говорят:

Волцы задрали солнечко» (V, 196).

Та же система уподоблений в его творчестве: во все смутные вре­мена русские люди слышат вой небес: «взвыли облака» (III, 10); вой -«грозный», «снежный», «метельный» (III, 142, 148, 154). Бросая вы­зов Господу, герой заявляет: «Стая туч твоих, по-волчьи лающих, / Словно стая злющих волков, / Всех зовущих и всех дерзающих / Про­бодала копьем клыков» (II, 63). Через «волчью» символику передает­ся неблагополучие мира: «Если волк на звезду завыл, / Значит, небо тучами изглодано» (II, 77).

«Волчья» символика в творчестве писателей не раз анализирова­лась исследователями, поэтому выделю «георгиевский» аспект про­блемы и укажу на повесть С. Есенина «Яр» как на один из литератур­ных источников романа М. Шолохова «Тихий Дон».

Как известно, у Есенина есть незавершенное и не опубликованное при его жизни стихотворение «Егорий» (1914), в котором святой ве­дет белых небесных волков на битву с врагами. Хотя поэт отказался от развития этого замысла, само обращение к связке Егорий-волк чрез­вычайно показательно для литературы 10-20-х годов. Как показыва­ют мои исследования творчества Н. Клюева, М. Булгакова, М. Горько­го, С. Клычкова, Л. Леонова и других писателей XX века, образ Георгия Победоносца в совокупности с образами Николая Чудотворца и Бого­родицы символизирует Россию как единую православную церковь, которой противостоит антихристова двоица: волки и змеи⁶.

Подобный контекст присутствует в повести С. Есенина «Яр» (1916). В статье «Образ и символ мельницы в творчестве Пушкина и Есени­на» мне приходилось писать, что, хотя христианская триада (вспоми­наются иконы Егория и Миколы Чудотворца, Миколин день, Божия

Матерь и Мать-Сыра Земля, уподобляемая русским крестьянином Богородице) присутствует в тексте, для героев Россия как единая пра­вославная церковь не существует, поскольку их души покинула вера⁷.

Волки и змеи в произведении выступают в своем обличье и в обра­зе человеческом. Если вторые зачастую превращаются в слуг антихри­ста, то первые, наоборот, являются существами страдающими: волчью «свадьбу» забивает в начале произведения главный герой Константин Карев; наблюдавшая за охотой мальчугана Кузьки на лося, погубив­шей обоих, змея «испугалась» так, что «стукнулась о землю, прыснула кольцом за кочковатую выбель» (V, 37).

Названный «георгиевский комплекс» обозначен и у Шолохова, но в его романе, как и у Есенина, нельзя проследить четкую оппозицию: христианская триада-антихристова двоица, так как его Егорий - преж­де всего повелитель волков, причем образы святого и зверя сливаются воедино в образах героев романа.

Сам святой некоторыми из казаков воспринимается, как выходец с Дона: «Чистый донской, родом с низовой станицы, кубыть Семика-ракорской». Сомневающимся в этом отвечают: «А зачем его при пике изображают?» (II, 281). (Заметим, что у Есенина копье Победоносца также названо «пикой» (IV, 70).

Сложность заключается в следующем: как людей-волков много, так и «георгиев» в эпосе Шолохова много. Это - георгиевские кавалеры: герой Первой мировой войны Крючков и сам Григорий Мелехов, его брат Петро, дед Гришака и его внук Митька Коршунов, командующий объединенными повстанческими силами хорунжий Павел Кудинов и генерал Краснов, полковник Георгидзе, поручик Вороновский, целый Гундоровский георгиевский полк и вдова Дарья Мелехова, а также многие безымянные рядовые казаки и офицеры.

И каждый убежден в своей правоте, каждый ведет за собой свою стаю. Причем Григорий и Петро Мелехов, дед Гришака и Митька Кор­шунов имеют одновременно и волчьи, и георгиевские характеристи­ки: волк - Георгий, Георгий - волк.

Известно, что волк имеет свойства оборотня. Эта двойная природа героев по-своему обыграна в тексте. «Волчьи» душевные метания Гри­гория отражаются на его поведении - переходах из одного стана в про­тивоположный. В связи с этим Подтелков говорит «с вспыхнувшей ненавистью глядя на его (Григория. - Е.М.) побелевшее лицо: «Что же, расстреливаешь братов? Обвернулся?..» (I, 682).

Данная тема требует подробного освещения, но в рамках короткой статьи обозначим ее основные штрихи. Дед Гришака, не участвовавший

в братоубийственной войне, единственный из четверых в конце жизни уподобился великомученику Георгию, который читал Евангелие и во вре­мя пыток. Старик не расставался до последних дней своих с Библией, но казаки его будто не слышали, ибо в целом в России случилось то, о чем в «Ключах Марии» писал Есенин: «Это старое инквизиционное пра­вославие, которое, посадив Святого Георгия на коня, пронзило копь­ем вместо змия самого Христа» (V, 211). И представители старого пра­вославия, и новой большевистской церкви вели себя одинаково. Поэтому, будто вторя поэту, Мелехов утверждает: «С пятнадцатого года как нагляделся на войну, так и подумал, что Бога нету. Никакого! Ежели бы был - не имел бы права допускать людей до такого беспо­рядка. Мы, фронтовики, отменили Бога…» (II, 731).

Отсутствие Бога в душе делает Митьку Коршунова карателем. Он уже не волк, а шакал. Что касается Петра Мелехова, то он перед смер­тью, прося пощады у большевиков, вспомнил таинство крещения: «Кум Иван, ты моего дитя крестил… Кум, не казните меня!» (IV, 182).

В известной степени судьба Григория Мелехова напоминает судь­бу Константина Карева, героя повести Есенина «Яр». Фазы жизни обоих персонажей маркированы встречами с настоящими волками и волками-людьми. Карев виновен в смерти своей грешной жены и сво­ей возлюбленной. Анна, потеряв ребенка, не дождавшись мужа, уто­пилась. Олимпиада, не пожелав уйти с Каревым, отравилась, узнав о своей беременности. Карев не узнал о гибели женщин, так как его са­мого сразила пуля: не успел он уйти туда, куда так собирался…

Участь Григория куда тяжелее, ибо он знает о гибели жены, загу­бившей во чреве его ребенка, сам хоронит Аксинью, рискнувшую пой­ти за ним в поисках покоя.

Сам, не дождавшись предполагаемой амнистии, идет он на суд, на­поминая волка, когда-то убитого им и Степаном Астаховым на охоте у пана Листницкого. Если поначалу зверь «шибко шел под гору в су­ходол», то, поняв, что обложили его люди и собаки, «неожиданно… сел, опустив зад в глубокую борозду» (I, 186). Григорий пришел в свой курень - будто в свою борозду сел. Хотя небо в тот час не было затяну­то тучами-волками, но оно было по-волчьи холодным. Григорий «сто­ял у родного дома, держал на руках сына…

Это было все, что осталось у него в жизни, что пока еще роднило его с землей и со своим этим огромным, сияющим под холодным солн­цем миром» (II, 676).

Нигде не говорится о примирении героя с Богом, но само его пока­яние есть чувство христианское.

Примечания

¹ Славянская мифология. Энциклопедический словарь. М., 1995. С. 103–104.

² Семинар «Судьба России сквозь призму гендерного анализа произведе­
ний писателей Европейского Севера России» проводился при поддержке Ка­
надского Фонда Гендерного Равенства.

³ Гендер в творчестве современных писателей коренных народов Евро­
пейского Севера России / Сост. Е.И. Маркова. Петрозаводск, 2005. С. 16–17,
205–208.

⁴ Шолохов М. Тихий Дон. В двух томах. М., 1968. Т. II. С. 164. Далее цити­
рую по этому изданию, указывая в скобках номер тома римской цифрой, но­
мер страницы – арабской.

⁵ Драгомирецкая Н.В. Метафорическое и прямое изображение // Пробле­
мы художественной формы социалистического реализма. М., 1971. Т. 1. С. 323.

⁶ Маркова Е.И. Творчество Николая Клюева в контексте севернорусского
словесного искусства. Петрозаводск, 1997. С. 225–26. Ее же: Христианство в
системе национальной культуры // Труды Карельского научного центра РАН.
Петрозаводск, 2003. Вып. V. С. 121–126. Ее же: Креститель Руси Егорий и
повесть Максима Горького «Мать» // Евангельский текст в русской литера­
туре XVIII–XX веков. Петрозаводск, 2005. С. 619–629.

⁷ Маркова Е.И. Образ и символ мельницы в творчестве Пушкина и Есени­
на // Пушкин и Есенин. М., 2001. С. 192–195.